С.Г. Кляшторный
Каган, беги и народ
в памятниках тюркской рунической письменности.
// Востоковедение. 9. Филологические исследования.
/ УЗ ЛГУ № 412. Серия востоковедческих наук. Вып. 25. Л.: 1984. С. 143-153.
Среди литературных памятников, созданных в тюркской среде раннесредневековой Средней Азии, дидактическая поэма Юсуфа Баласагунского «Кутадгу билиг» (XI в.) занимает особое место. Её автор подробно изложил свои представления о том, каким, по его мнению, должно быть идеальное общественное устройство и как должен вести себя в таком обществе каждый из его членов. Общество, конструируемое Юсуфом, строго иерархично; личность в нём, полностью лишённая индивидуальности, выступает только как воплощение сословных черт, её поведение строго программируется и
(143/144)
определяется исключительно сословными функциями. Всё, что делает или может сделать человек в мире, воспетом Юсуфом, сводится к двум категориям — должного и недолжного. Конечно же, должное и недолжное совершенно различны для людей разных сословий, и покушение на сословные функции почитается абсолютным злом, нарушением божественной воли и заветов предков.
Вряд ли какой-либо из памятников тюркского средневековья столь же полно отражает образ мышления древнетюркской племенной аристократии, как «Кутадгу билиг». И ни один из памятников того времени не перекликается столь же живо с древнейшими тюркскими текстами — камнеписными памятниками рунического письма. Теперь, после завершения С.Н. Ивановым полного стихотворного перевода «Кутадгу билиг», стало возможным воссоздать впечатляющую картину формирования и развития в тюркской среде общественно-политических представлений с ярко выраженной классовой тенденциозностью.
Война ради добычи, усердие в её поиске и щедрость при распределении добытого среди войска представляются Юсуфу едва ли не главными добродетелями правителей:
О беки! Вам любо усердье элика
Да будет и Ваше раденье велико
Усердием беков усилится власть
От лености их ей назначено пасть!
Внемли, что сказал муж о рати своей
«Добудешь победу, наград не жалей!
Корми, награждай, не жалея отличий,
Иссякнут дары — снова мчись за добычей».
(Перевод С.Н.Иванова)
Те же мотивы звучат в декларациях тюркских каганов и полководцев VIII в., запечатлены орхонскими памятниками, особое место среди которых занимают эпитафии Бильге-кагана (735) и Кюль-тегина (732), а также надпись Тоньюкука (ок. 725 г.).
Сущность политической философии памятников может быть сведена к одному положению: устройство «мира людей» столь же инвариантно, как и устройство «четырёхугольной» Вселенной. Его абсолютным императивом является стремление каждого народа к подчинению иноплеменников и господству над ними (или стремление к
(144/145)
освобождению от власти иноплеменников). Поэтому все народы или господствуют или подчиняются, а отношения между ними — это отношения борьбы за сохранение господства или избавление от него.
Столь же инвариантна структура самой тюркской общины, т.е. тюркского племенного союза (türk qara qamaγ bodun «весь целиком тюркский народ»), состоящего из отдельных племён (bod) и родов (oγuš); все они политически организованы в эль. Родоплеменная организация — бодун и военно-административная (государственная) организация — эль взаимно дополняли друг друга. Хан «держал эль и возглавлял бодун» (Е 45, стк. 4). Он осуществлял функции главы «гражданского» управления внутри своего собственного племенного союза (народа), по праву старшего в генеалогической иерархии родов и племён, выступал в роли вождя, верховного судьи и верховного жреца. Вместе с тем, возглавляя политическую организацию, созданную его племенным союзом, хан выполнял функции военного руководителя, подчинявшего другие племена и вынуждавшего их к уплате даней и податей. Поддержание на должном уровне боевой мощи армии, ориентация походов и набегов, удержание в подчинении и послушании покорённых, использование их экономических и военных ресурсов, — таковы функции древнетюркского эля, который возглавлялся каганом, опиравшимся на племенную аристократию, из которой комплектовалось «служивое сословие», т.е. военно-административное руководство и личное окружение кагана.
Обращаясь с надписями-манифестами к своим «слушателям» («слушайте хорошенько эту мою речь!» — требует Бильге-каган, КТм, стк. 2), тюркские каганы и их приближённые выделяют среди «внимающих» им два сословия — знать и народ. В согдоязычной Бугутской надписи конца VI в. эти два сословия именуются куркапыны, т.е. «обладающие саном», и стоящие ниже их «сородичи и народ» (стк. 12). В надписях второго Тюркского каганата (687-744) равноценный стереотип обращения — беги и народ (türk begler bodun «тюркские беги и народ»). Беги и «простой народ» фигурирует в памятниках енисейских кыргызов. Наиболее резкое противопоставление знати и народа содержится в терминологии обоих древнеуйгурских рунических памятников середины VIII в.: atlyγ «именитые» и igil qara bodun «простой народ».
(145/146)
В орхонских памятниках отчётливо проявляется двуступенчатый характер социальных оппозиций внутри регистрируемой текстами структуры «каган — беги — народ»:
каган и беги →← народ
каган →← беги и народ
Описываемые в надписях ситуации выявляют различия поведения и интересов бегов и народа. Так, в Онгинской надписи (ок. 731 г.) рассказывается о битве, в ходе которой «простой народ» сражается и гибнет, а беги спасаются, покинув поле боя (Оа, стк. 1). Уйгурский каган Элетмиш Бильге, противопоставляя интересы изменивших ему «именитых» интересам «своего простого народа», призывает отколовшиеся племена вновь ему подчиниться (МШУ, стк. 17). В иной ситуации тюркский Бильге-каган требует от народа, чтобы тот «не отделялся» от своих бегов (БК, Хб, стк. 13). Здесь проявляется та же тенденция, что и в «аристократическом фольклоре», сохраненном Махмудом Кашгарским (МК 1, с.466):
jer basruqy taγ
bodun basruqy beg
Опора земли — гора,
Опора народа — бег.
Самая суть отношений знати к народу ясно выражена в эпитафии-завете одного из кыргызских бегов: «Простой народ, будь усерден (трудолюбив)! Не нарушай установлений эля!» (Е 10, стк.7).
Другая оппозиция, напротив, объединяет бегов и народ, противопоставляя племенные интересы единству эля, олицетворяемому каганом. Попрекая бегов и
Обе оппозиции, столь отчётливые в древнетюркских памятниках, оставаясь социальными оппозициями, не стали зрелыми клас-
(146/147)
совыми противоречиями. Фиксируя позиции традиционных сословий, составляющих общину, они скорее отражают борьбу этих сословий за свою долю материальных благ, получаемых общиной, нежели попытки изменения структуры. Показателен в этом отношении рассказ осведомлённого иноземного историографа о возвышении и гибели тюргешского кагана Сулу (Сулука): «В начале (своего правления. — С.К.) Сулу хорошо управлял людьми; был внимателен и бережлив. После каждого сражения добычу всю отдавал подчинённым, почему роды были довольны и служили ему всеми силами... В последние годы он почувствовал скудость, почему награбленные добычи начал мало-помалу удерживать без раздела. Тогда и подчинённые начали отделяться от него... Мохэ Дагань и Думочжы неожиданно в ночи напали на Сулу и убили его». [1]
Высшим сословием древнетюркской общины были беги, аристократия по крови, по праву происхождения, из рода, особый статус которого в руководстве делами племени считался неоспоримым, освящённым традицией. Элитой аристократии по крови был в Тюркском эле каганский род Ашина, в государстве уйгуров — род Яглакар. Вместе с несколькими другими знатными родами, иерархия которых была общеизвестна и общепризнанна, они составляли верхушку своих общин, особое, наиболее привилегированное сословие.
Положение знатных родов зиждилось как на праве руководства племенем и общиной, так и на обязанности заботиться о благосостоянии соплеменников. Каждую племенную группу — тюркскую, уйгурскую, кыргызскую — связывали идеология генеалогической общности, реальнойматериальной базой которой было право собственности на коренные и завоёванные земли, право на долю в доходах от военной добычи, эксплуатации побеждённых и покорённых племён. Во всех надписях тюркских каганов и их сподвижников настойчиво повторяется, что только каганы с помощью своих родичей и свойственников способны «вскормить народ». В уцелевших фрагментах текста Бугутской надписи эта формула повторена трижды: про Мухан-кагана (553-572) сказано, что он «хорошо вскормил народ» (Б II, стк. 4). Бильге-каган постоянно напоминает «слушателям», что он «одел нагой народ», накормил «голодный народ», сделал богатым «бедный народ»; благодаря ему «тюркский народ много приобрёл», «ради тюркского народа» он и его младший брат Кюль-тегин «не сидели без дела днём и не спали ночью» (КТм, стк.
(147/148)
9-10, КТб, стк. 26-27, БК, стк. 33, 38, БК Ха, стк. 10, БК Хб, стк. 11-12). Бильге Тоньюкук напоминает о неустанных «приобретениях» ради тюркского народа,
Единство, которого требуют каганы, единство внутри общины, основанное не на равенстве соплеменников, а на многоступенчатой системе подчинения, означало отказ от сословных разногласий и принятия такой политической структуры и таких правовых норм, при которых власть, а следовательно и богатство,
«Мужем-воином» становился по праву рождения любой юноша, достигший определённого возраста и получивший er aty «мужское (геройское, воинское) имя», будь он один из сотен рядовых воинов или принцем крови. Так, в сочетании beš byŋ er bаšу «начальник над пятью тысячами мужами-воинами» (Т, стк. 7) термином er обозначен каждый воин пятитысячного отряда. Но «мужем-воином» стал, по исполнении десяти лет, и сын Эльтериш-кагана, Кюль-тегин (КТб, стк. 30-31).
Получение «мужского имени» было связано с обрядом инициации, которому предшествовало совершение юношей охотничьего или воинского подвига. Скорее всего с этим обрядом связаны упоминаемые в надписи из Ихе Хушоту охотничьи подвиги её героя: «в семь лет Кули-чор убил горную козу, а в десять лет — дикого кабана» (ИХ, стк. 18). Не исключено, что в знатных семьях обряд инициации происходил несколько раньше, чем в остальных, после первых же охотничьих успехов испытуемого. О более распространённом варианте инициации упоминает сравнительно поздний рунический текст на бумаге (X в.) Ырк битиг («Книга гаданий»): «Рассказывают: сын героя-воина (alp er oγly ) пошёл в поход. На поле боя Эрклиг сделал его своим посланцем. И говорят: когда он возвращается домой, то сам он приходит знаменитым и радостным, со славой (мужа), достигшего зрелости. Так знайте — это очень хорошо!» (ЫБ, прит-
(148/149)
ча LV). Лишь приняв участие в бою и проявив воинскую доблесть, юноша (oγul) «достигает зрелости».
Подобная же ситуация, рисующая сам обряд инициации, описана в огузском эпосе «Книга, моего дела Коркута»: сыну хана Бай-Бури исполнилось пятнадцать лет, он стал джигитом, но «в тот век юноше не давали имени, пока он не отрубил головы, не пролил крови». Речь идёт не об отсутствии имени вообще — мальчика звали Басам, а об отсутствии «мужского имени». Басам убивает разбойников, напавших на купеческий караван. И тогда Бай-Бури созывает на пир беков огузов; вместе с беками «пришел мой дед Коркут; дал юноше имя: ... ты зовёшь своего сына Басамом, (теперь) пусть его имя будет Байси-Бейрек, владелец серого жеребца!» [2] Получив «мужское имя», воин мог присоединить к нему титулы, указывающие на его знатность или место в военно-административной иерархии каганата; однако во всех случаях он оставался прежде всего эром, «мужем-воином», т.е. полноправным членом тюркской общины.
Вместе с тем тюркский эль, как и любое из племён, входивших в него, был детально ранжированным сообществом, где положение каждого эра определялось прежде всего степенью привилегированности его рода и племени. Строгая иерархия родов и племён была в кочевнических государствах Центральной Азии основополагающим принципом общественного и государственного устройства.
Место эра в обществе определял его титул, сан, являющийся частью «мужского имени» и неотделимый, а часто и неотличимый от имени. Титул был, зачастую, наследованным по праву майората при престолонаследии, и минората при наследовании хозяйства и дома. Яркий пример наследования титула и положения содержит надпись из Ихе Хушоту, где рассказана судьба сразу трёх поколений Кули-чоров, наследственных вождей и «бегов народа» тардушей. [3] Именно титул указывал место эра в системе управления и подчинения. Большинство эпитафий, найденных в Монголии и на Енисее, в первых же строках сообщает имя и титул покойного, иногда указывает его родственные связи, но чаще просто воспроизводит его родовую тамгу с добавочными (диакритическими) знаками, фиксирующими место героя надписи в счёте поколений. Вот пример сравнительно полной по указаниям на положение в эле надписи (памятник с Уюк-Тарлака, Е 1).
(149/150)
«(1) С вами, мой эль, мои жёны, мои сыновья, мой народ — о, жаль мне! — я расстался в свои шестьдесят лет.
(2) Моё имя Эль-Тоган-тутук. Я был правителем моего божественного эля. Я был бегом моему шестисоставному народу».
Для положения и престижа эра немалое значение имело его богатство, благосостояние его семьи. Понятие собственности в отношении движимого имущества, включая юрты (eb, keregü) и постройки (barq), но прежде всего собственности на скот, проявляется в орхоно-енисейских надписях со всей определённостью. Имущественная дифференциация внутри тюркских племён, как и у других кочевников Центральной Азии, была весьма значительной. Богатство становилось предметом гордости и похвальбы тюркской аристократии. Особенно яркие имущественные характеристики содержат кыргызские надписи. «Я был богат. У меня было десять загонов для скота. Табунов у меня было бесчисленное (множество)!» — этими словами из эпитафии определяет свой социальный вес в мире, который он покинул, Кутлуг бага-таркан, знатный кыргызский бег, живший в Северной Монголии во второй половине IX в.(Е 47, стк. 5). Другой кыргызский бег упоминает шесть тысяч своих коней (Е 3, стк. 5), т.е. по обычному соотношению между лошадьми и другим скотом, он владел более чем двадцатью тысячами голов. В других надписях упоминаются также верблюды и разный скот «в бесчисленном количестве». Благоденствие, испрашиваемое человеком, божество дарует ему обычным благопожеланием — «да будет у тебя скот в твоих загонах!» (ЫБ, притча XLVII).
Богатым (baj, bajbar, jylayγ) противопоставлены в надписях «бедняки», «неимущие» (čyüaj, joq čyγaj). Для автора Кошоцайдамских надписей бедный люд, «не имеющий пищи внутри, не имеющий платья снаружи» — «жалкий, ничтожный, низкий народ» (jabyz jablaq bodun) (КТб, стк. 26). Бедность не вызывала сочувствия, более того, была презираема. Настоящий «муж-воин» оружием добывает себе богатство: «В мои пятнадцать лет я пошёл (походом) на китайского хана. Благодаря своему мужеству... я добыл [себе] в [китайском] государстве золото, серебро, одногорбых верблюдов, людей (вар.: жён)!» (Е 11, стк. 9).
Как бы перекликаясь с древними текстами, впечатляющий образ добычливого «мужа-воина» рисует Юсуф Баласагунский:
У хваткого мужа казна не скудеет,
У птиц изобилие зерна не скудеет,
(150/151)
Пока муж с оружием, он смел и силён,
Бояться ль ему бездобычных времён!
(Перевод С.Н. Иванова)
Яркие примеры социальной и имущественной дифференциации древнетюркскогообщества дают результаты археологических исследований. По сравнению с великолепными погребальными памятниками высшей знати, которые сооружали сотни людей и для украшения которых приглашались иноземные мастера, казались невзрачными курганы простых воинов, где рядом с хозяином в полном вооружении лежал его боевой конь под седлом. Но в погребениях беднейших общинников не было ни дорогого оружия, ни коня.
На границе Тувы и Монголии, в высокогорной долине р. Каргы, в Монгун-Тайге, где раскопано несколько из множества тюркских курганов VI-IX вв., два захоронения привлекают особое внимание. Одно из них — захоронение богатого и знатного эра из далёкого пограничного племени Тюркского каганата. Он похоронен по полному обряду — с конём, в одежде из дорогих китайских шелков. Такие шелка обозначались в древнетюркском языке словом «драгоценность, сокровище». Рядом лежало китайское металлическое зеркало с иероглифической надписью и высокохудожественным орнаментом, из тех, что чрезвычайно ценились древними кочевниками Центральной Азии и иногда упоминались в эпитафии (Е 26). Десять золотых бляшек, украшающих конский убор, изготовлены из высокопробного золота. В соседнем кургане был погребён 30-35-летний мужчина, главным имуществом которого был берестяной колчан. Вместо боевого коня рядом был положен взнузданный и подпруженный баран. [4]
Малоимущие эры неизбежно попадали в личную зависимость от бегов. Именно о них пишет Махмуд Кашгарский: «эр стал на колени перед бегом» (МК II, с. 21). Они могли получить в пользование скот за отработку и службу только у знатных и богатых бегов, или стать пастухами громадных табунов и стад своих богатых сородичей. Из обедневших эров формировалась постоянная дружина бега и его челядь, ходившие с ним в набег и поход, защищавшие его стада и имущество, прислуживающие бегу в повседневном быту. Махмуд Кашгарский называет каждого из них qulsyg er «эр, подобный рабу» (МК III, с.128).
(151/153) [в оригинале с. 152 и 153 перепутаны]
Содержать большое количество зависимых сородичей могли только богатые беги. В свою очередь от числа дружинников и челяди зависела способность бега приобрести и сохранить богатство, престиж и положение. Махмуд Кашгарский приводит поговорку-двустишие, бытовавшую в древнетюркской среде (МК 1, с. 362):
Tavar kimiŋ üklise beglik
aŋar kergejür.
Tavarsyzyn qalyp beg erensizin
emgejür
У кого приумножается имущество, тому и подобает быть бегом
Оставшись без богатства, бег страдает из-за отсутствия эров.
Бег не может сохранить свой престиж без зависимых от него эров. Лишившийся скота и обедневший эр не может прожить без материальной помощи и защиты бега. Но даже самый бедный из эров, не брезгующий подаянием, сохранял известную независимость и свободу по отношению к бегу-сородичу. [5] И какими бы противоречиями ни характеризовались отношения между бедными и богатыми, между бегами и «простым людом», бодун в целом противостоял другой группе населения, входившей в древнетюркский эль, — полностью зависимым от эров невольникам, которые, даже влившись в семьи своих хозяев, не стали членами древнетюркской общины. Именно невольники были бесправной социальной периферией древнетюркского общества.
Сокращения
БК — памятник в честь Бильге-кагана. Цит. по: Малов С.Е. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии. М.;Л., 1959, с. 11-25.
Е — енисейские надписи. Цит. по: Малов С.Е. Енисейская письменность тюрков. Тексты и переводы. М.;Л., 1952 (арабскими цифрами указан номер памятника в названной книге).
ИХ — памятник из Ихе Хушоту (памятник Кули-чуру). Цит. по: Малов С.Е. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии, с. 25-29.
(153/152)
КТ — памятник в честь Кюль-тегина (б — большая надпись, м — малая надпись). Цит. по: Малов С.Е. Памятники древнетюркской письменности. Тексты и исследования. М;Л., 1951, с. 19-43.
МК — Махмуд Кашгарский. Словарь. Цит. по: Мahmud аl-Каşgari. Divanü lugat at-türk, С. I-IV. Ankara, 1940-1957.
МШУ — надпись из Могон-Шине-усу (памятник Моюн-чуру). Цит. по: Малов С.Е. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии, с. 30-43.
О — Онгинская надпись. Цит. по: Малов С.Е. Памятники древнетюркской письменности Монголии и Киргизии, с. 7-11.
Т — памятник Тоньюкука. Цит, по: Малов С.Е. Памятники древнетюркской письменности, с. 44-62.
Тер. — Терхинский памятник. Цит. по: Кляшторный С.Г. Терхинская надпись. Советская тюркология, 1980, № 3, с. 82-95.
ЫБ — Ырк битиг. Цит. по: Кляшторный С.Г. Мифологические сюжеты в древнетюркских памятниках. Тюркологический сборник. 1977. М., 1981, с. 128-129.
Примечания
[1] Бичурин Н.Я. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена, в 3-х т., т. 1. М.;Л., 1960, с. 298-299.
[2] Книга моего деда Коркута. Огузский героический эпос. Пер. акад. В.В. Бартольда. М.;Л., 1962, с. 33-34.
[3] Clauson G., Tryjarsky E. The inscription at Ikhe Khushotu. Rocnik Orientalisticzny, 1971, t. XXXIV, N 1, p. 7-33.
[4] Гpач А.Д. Археологические раскопки в Монгун-Тайге и исследования в Центральной Туве: Полевой сезон 1957 г. Труды Тувинской комплексной археолого-этнографической экспедиции, т. I. М.;Л., 1960, с. 18-40.
[5] Ковалевский А.П. Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу. М.;Л., 1939, с. 63.
(152/153)
|