Э.А. Грантовский

[Выступление на «круглом столе» «Дискуссионные проблемы отечественной скифологии».]

// НАА. 1980. №6. С. 67-72. (Дискуссионные проблемы отечественной скифологии, окончание)

Обсуждение:

Э.А. Грантовский
(ИВ АН СССР, Москва)

В обзорной статье И.В. Яценко и Д.С. Раевского определены вопросы, составляющие главное содержание «скифской проблемы», и основные направления их исследования. Нельзя, однако, полностью согласиться с тем, как авторы оценивают значение и удельный вес отдельных аспектов проблемы и соотношение методов её изучения. Не менее существенны, чем происхождение скифов и общих элементов культуры «скифского мира», иные проблемы истории, культуры и социально-экономических отношений скифов. Вряд ли в вопросе о социальном строе существующие расхождения вызваны «не столько различной интерпретацией имеющихся данных … сколько отсутствием единой общепринятой терминологии». Противоречивые выводы о характере и уровне развития скифского общества объясняются прежде всего не разногласиями в терминологии или обобщениях, а расхождениями в интерпретации самих материалов источников. Поэтому сомнительно, что «уточнение понятийного аппарата» будет полезно без предварительного уяснения того, что же на самом деле говорится в источниках, без их тщательного исследования специалистами различного профиля.

В обзорной статье своевременно подчёркнута необходимость шире использовать данные классической филологии и иранистики, но мнение о том, что ведущая роль в изучении истории и культуры скифов «закономерно» принадлежит археологическим источникам, представляется неправомерным, хотя и отражает сложившуюся ситуацию: отечественная скифология, действительно, «существует и развивается в первую очередь как отрасль археологии». Но само это обстоятельство является свидетельством в известной мере одностороннего развития скифологических исследований. Не следует, конечно, противопоставлять археологические материалы иным данным, но надо учитывать, что вопросы происхождения скифов, их политической истории, социального строя, идеологии и т.д. — это по самой своей сути исторические проблемы; основные данные по ним (сведения античных авторов и другие историко-лингвистические материалы) исследуются собственными методами, а получаемые выводы имеют самостоятельное значение. Зато историческая интерпретация археологических данных обычно в гораздо большей мере зависит от выводов историко-лингвистических дисциплин.

(67/68)

Верно, что «сопоставление археологических и письменных источников» является обычным в скифологии. Но при этом материалы археологии именно исследуются, а письменные источники скорее лишь привлекаются (к тому же нередко далеко не в полном объёме), а принимаемые их толкования часто бывают различны или даже противоположны. Установить реальное содержание сообщений источников, углубить и расширить выводы из них можно лишь в результате специального историко-филологического исследования. Не следует упускать из виду терминологический, текстологический и иного рода разносторонний анализ источников (многое в этом плане сделано учёными XIX — начала XX в., но их выводы часто не учитываются, так как не ставится сама проблема изучения источника на данном уровне).

Большую помощь при этом могут оказать данные иранистики, позволяющие раскрыть часто неясный смысл ряда сообщений античных авторов о том или ином явлении скифской жизни, а тем самым — лучше понять суть других реалий данного сообщения и всего его в целом. Иранистика может быть полезна и в иных отношениях. Так, представленная в скифо-сарматской ономастике терминология идеологического и социального характера имеет большую самостоятельную ценность, а также дополняет и уточняет другие данные источников. Значение этой лексики и реалий исторических сообщений устанавливается по соответствиям, от индоарийских до осетинских. Но и без наличия прямых аналогий в дошедших до нас данных о скифах осетинские материалы при установлении их древнеиранского происхождения указывают на бытование соответствующих институтов, обычаев, идеологических представлений и оформляющей их терминологии у скифо-сарматских племён.

И.В. Яценко и Д.С. Раевский верно отмечают, что исследования в области иранистики и работы «традиционной скифологии чаще всего существуют как бы в непересекающихся сферах». Данный историографический феномен имеет свою историю. После того как во второй половине XIX в. была доказана принадлежность скифов к ираноязычным народам, иранский материал привлекался в ряде работ о скифских древностях; в отечественной и зарубежной науке были сделаны ценные сопоставления скифских и иных иранских данных, установлены бесспорные совпадения в обычаях скифов и осетин, установлена иранская этимология многих скифо-сарматских имён и т.д. Эти достижения, однако, не нашли отражения при начавшейся в 30-е годы в нашей литературе широкой разработке скифской тематики: фактически игнорировались реальный этноязыковый фактор, соответствующие возможности конкретного анализа античных сообщений о скифах, данные ономастики и т.д. Применявшиеся же аналогии формационного плана и широкие историко-этнографические параллели вели к более общим выводам, часто определявшимся избранным объектом сравнения. Так, полагали, что сравнение с обществами кочевников даёт основание «для воссоздания картины организации и быта древнейших кочевых народов, в частности скифов, пользовавшихся тем же способом производства», по формулировке этого принципа в первой из работ тех лет о скифском обществе. Положения эти бытовали на фоне распространённой тогда теории о «стадиальном» автохтонном развитии народов и трансформации их языков; порой и прямо высказывалось мнение, что бывшее осёдлое население тех или иных областей «стадиально» и самостоятельно в разных районах становилось «скифами», переходя к кочевому хозяйству. При таком подходе какие-либо выводы об индоиранском единстве или путях расселения иранских племён были просто лишними в разработке проблем этногенеза скифов. Как правило, впрочем, не упоминалось и о самом их ираноязычии. Позже это стали отмечать, но, по существу, дело ограничи-

(68/69)

валось констатацией данного факта (а если и писали об иранских связях Скифии, то обычно, как ранее М.И. Ростовцев, подразумевали внешние влияния с востока и из самого Ирана на те или иные элементы в искусстве, некоторые институты царской власти и пр., тогда как отмечаемые иранистами скифо-иранские соответствия в основном имеют в виду развитие общего наследия). И хотя изучение скифских данных в русле сравнительной индоиранистики продолжало развиваться, в скифологии исследование культурных, социальных и прочих институтов осуществлялось методами, во многом выработанными в период, когда иранская этноязыковая принадлежность скифов практически игнорировалась.

Среди скифологов некоторый сдвиг наметился лишь недавно (ср., например, в книге одного из авторов обзорной статьи [1]). Но тогда же были предприняты атаки на сам метод интерпретации данных о скифах с помощью иранских материалов и делались попытки теоретически обосновать отказ от их широкого использования в скифологии. В рецензии на одну из таких работ Е.В. Черненко (см.: «Вопросы истории». 1978 г. №8) не только без мотивировок ставит под сомнение «иранское единство» (ср. в обзорной статье), но и полагает вполне правомерной реконструкцию многих сторон скифского общества на базе аналогии с евразийскими кочевниками; он считает, что скифы «и в хозяйственно-экономическом и в социальном отношении» были ближе к ним, а не к «осёдлым иранским народам, которых со скифами связывали только принадлежность к одной языковой группе и, возможно, некоторые пережитки в области идеологии». При этом он утверждает, что всё это соответствует марксистскому тезису о том, что близость социально-политического бытия определяется близостью социально-экономических и исторических условий жизни, «а не внеисторическим „национальным духом”». Не будем останавливаться на этической стороне последней формулировки — ничего подобного не писал никто из иранистов (хотя им уже приходилось иметь дело с подобными обвинениями, между прочим и за само отнесение скифов к ираноязычным народам). Реальная же суть приведённых соображений состоит в том, что этническую историю скифов якобы не следует особо принимать во внимание при характеристике скифского общества и культуры, что надо исходить из «исторических условий» и формационных моментов, а те в конечном счёте определяются типом хозяйства скифов-кочевников. Что касается социального строя скифов, то определение его пока спорного общего характера само зависит от выводов о частных особенностях скифского общества (а для этих особенностей и в рамках кочевых обществ всегда можно найти разные, по сути, конкретные аналогии). Вообще тип хозяйства вовсе не обусловливает характер общества и его формационную принадлежность, а тем более конкретные формы социальных институтов, надстроечные явления, идеологию и т.п. Сам отстаиваемый в рассматриваемом случае теоретический подход — который, как мы видели, отнюдь не нов — никоим образом не вытекает из положений исторического материализма, а скорее примыкает к «экономическому материализму». Это течение, абсолютизирующее экономический фактор при объяснении исторических явлений, несмотря на его критику классиками марксизма, имело определённое влияние в нашей науке, что «в период её становления отражало издержки сложного процесса её формирования» (СИЭ. Т. 16, с. 433-434 [статья «Экономический материализм»], там же см. литературу и основные работы классиков марксизма по вопросу). Оно оказало воздействие и на положения некоторых работ о скифах одновременно с теорией стадиального автохтонного развития, последователи которого

(69/70)

«ошибочно полагали, что признание марксистского принципа единства исторического процесса должно вести к отказу от исследования местных этнических особенностей» (СИЭ. Т. 6, с. 139 [опечатка, надо: Т. 9, стб. 139, статья «Марр»]).

Переходя от теории к конкретно-исследовательской стороне проблемы, отметим, что в ней следует основываться прежде всего на конкретных выводах об иранских традициях у скифов. Решительные суждения Е.В. Черненко, казалось бы, должны предполагать обстоятельное исследование этой стороны вопроса и опровержение заблуждений иранистов, содержащихся в их работах за истекшее столетие. В ожидании этих штудий, которые покажут, что даже в «идеологии» у скифов сохранялись в лучшем случае «некоторые пережитки» иранского наследия, приходится пока обратиться к сходным выводам монографии А.М. Хазанова «Социальная история скифов» (М., 1975), развитием положений которой и служат процитированные выше утверждения. В этой монографии при толковании сведений о социальной структуре и общественной организации самих скифов конкретные иранские данные привлекаются в единичных случаях. При этом, например, говорится, что в Иране маги «на время захватили власть после смерти Ксеркса» — на самом деле это произошло при Камбизе (и не после, а до смерти царя). Парфян автор монографии считает «кочевниками», причем ещё «при преемниках Александра», но парфяне принадлежали к осёдлым иранским народам со времени, когда они становятся известны в истории. Во всей монографии упоминается лишь один скифский термин (хшайа ‘царь’), другие известные по дошедшему скифо-сарматскому языковому материалу термины и понятия социальной сферы, включая сохранённые в осетинском, игнорируются (а отдельные положения монографии неприемлемы в свете этих материалов). Правда, однажды, в связи с мнением Ж. Дюмезиля о соответствии «родов» скифской легенды Геродота трём «родам» нартского эпоса, называются эти последние. При этом говорится, что Ахсартагкатам присуща мудрость, а Алагатам сила. На самом же деле, как неоднократно подчёркивалось и Ж. Дюмезилем, мудрость считалась свойственной Алагатам, а Ахсартагкатам — сила, отвага и т.п. Это «кшатрии» и по имени, в основе восходящему к др.-иран. хшатра (инд. кшатра).

Уже из сказанного достаточно ясно, что упомянутые выступления против позиций иранистики в скифологии всерьёз принимать не приходится ни в части конкретного материала, ни в «теоретическом» плане. Тут можно ещё заметить, что при выявлении индоиранских соответствий к данным о скифах используются, как и при иных сравнительных индоиранских штудиях, материалы различных иранских традиций — авестийской, персидской, осетинской, курдской и т.д., а также индийских источников, от Ригведы до раннесредневековых памятников. Уже из этого очевидно, что иранисты вовсе не имеют в виду отождествление системы идеологии и социального строя скифов и «осёдлых иранских народов» или их общих предков, ибо идеологические представления и структура общества соответствующих народов во многом или по самому «типу» отличались друг от друга. Но в каждом случае в большем или меньшем числе обнаруживаются особенности, свидетельствующие о сохранении и развитии общего наследия. И если такие черты находят отражение в зафиксированных с XVIII-XIX вв. языке, эпосе, а нередко и в ещё недавно живой этнографической практике осетин, это значит, что соответствующие традиции сохранялись с общеиранского периода (или ранее), в кочевую (включая скифскую) эпоху истории предков осетин, во время их перехода к осёдлости в Предкавказье и затем, когда они как этническая общность уцелели лишь в горных районах Кавказа (что сопровождалось новыми изменениями в быте и хозяйстве).

(70/71)

У скифов, судя по ряду конкретных данных, древние социальные традиции держались не менее, а порой более прочно, чем у осёдлых иранцев и индоариев (впрочем, быт и хозяйство скифов в ряде отношений были также ближе к общеиранским и арийским). То же относится и к идеологии: маздеизм-зороастризм, религия основных памятников «осёдлых иранцев», и развивавшиеся уже в ведийское время религиозные учения индийцев более отличались — во всяком случае «по общему типу» — от арийских верований, чем скифская религия.

В данном случае, однако, не столь важно, у каких индоиранских народов имели большее значение такие древние традиции. Речь идёт прежде всего о методах исследования: об использовании сравнительных индоиранских, иранских и осетинских материалов при интерпретации данных о конкретных особенностях скифского общества и культуры. Их изучение в целом должно осуществляться в рамках скифологии, включающей, однако, как один из главных компонентов иранистику и её методы. С другой стороны, скифские материалы существенны для индоиранистики в целом.

Обратимся теперь к проблеме происхождения скифов и их культуры. И.В. Яценко и Д.С. Раевский, возражая против «центральноазиатской гипотезы», отмечают, что она не соответствует, в частности, данным лингвистики и представлению о том, что в «первой половине I тыс. до н.э. носители восточноиранских языков лишь начали своё продвижение из Юго-Восточной Европы… в направлении Центральной Азии». В связи с этим авторы ссылаются на В.И. Абаева и Э.А. Грантовского, мнения которых, действительно, не согласующиеся с упомянутой гипотезой, переданы, однако, не вполне точно. В.И. Абаев помещает эту ветвь иранских племён в Юго-Восточной Европе и соседних районах Средней Азии между концом II тыс. и VIII-VII вв. до н.э., когда часть скифов, ранее ушедших в Среднюю Азию, возвращается обратно, тесня родственных киммерийцев. Но продвижение далее к востоку, до Восточного Туркестана, иных восточноиранских племён В.И. Абаев относит действительно к первой половине I тыс. до н.э. По Э.А. Грантовскому, восточноиранские племена к VIII-VII вв. до н.э. занимали те обширные территории, где они известны к началу исторической эпохи; ранее, в период их общих связей, они обитали в поволжско-уральских степях, возможно, также в соседних районах Европы на западе и на прилегающих территориях на востоке. Эти положения отличны от обычных ранее мнений об уходе всех ариев из Европы в Среднюю Азию и последующем расселении их оттуда в разных направлениях, в том числе в Европу (продвижение скифов). Согласно выводам В.И. Абаева и Э.А. Грантовского, в Юго-Восточной Европе ираноязычное население обитало и до «возвращения» скифов; в основном в тех же районах Европы или также в примыкающих к ним на востоке областях предки иранцев жили в общеиранский и арийский периоды, и там же произошёл распад арийского единства.

Лингвистические материалы позволяют отнести диалект скифов к скифо-сармато-осетинской группе, а её внутри восточноиранского ареала поместить на территории от Юго-Восточной Европы до Хорезма и Согда; зато такие восточноиранские языки, как хотано-сакский на западе Восточного Туркестана, близкий ему ваханский на Памире и ряд других, явно не разделяют скифо-сармато-осетинских особенностей и обладают своими специфическими чертами, включая независимо развивающиеся праиранские черты. В свете этих данных родину скифов не следует искать в глубинах Центральной Азии, на западе Восточного Туркестана и в соседних районах Казахстана и Средней Азии. Данные античной традиции в её различных версиях о приходе скифов в Европу приводят примерно к тому же выводу: скифы пришли с территории между Волгой на западе

(71/72)

и Зауральем и Приаральем на востоке (но не с территории, расположенной далее к востоку).

Вместе с тем в самой Юго-Восточной Европе переход к кочевничеству происходил в целом на основе местного развития. Это показывают, в частности, археологические данные. Но и из письменных источников независимо следует, что ещё до прихода скифов — откуда бы они ни пришли в «Европу» — там уже существовало скотоводство кочевого типа. Номадами были также киммерийцы, о чём свидетельствуют и данные античных авторов. Аккадские тексты ахеменидского времени называют киммерийцами разные ираноязычные кочевые племена Европы и Азии: это словоупотребление, не являющееся простым архаизмом, восходит ко времени реального знакомства ассирийцев и вавилонян с пришедшими из Европы «киммерийцами» и затем «скифами». Вместе с тем киммерийцы уже обладали примерно теми же, что и скифы, приёмами верховой езды и стрелкового боя, конской сбруей и вооружением. Эти навыки и «техническое» оснащение не были до их прихода распространены в Передней Азии и Иране. Но то, что со времени широкого влияния и «господства» скифов стало считаться скифским и часто считается таковым современными учёными, вавилоняне и ассирийцы (уже в доахеменидское время) именовали «киммерийским»: отличные от обычных месопотамских луки и стрелы, элементы конской сбруи и, видимо, тактику боя или оснащённые по-киммерийски отряды. Существование у киммерийцев уже в VIII в до н.э. оружия и конского снаряжения таких типов, конечно, не исключает дальнейшего развития их отдельных форм в ходе различных контактов, включая постоянные сношения с Передней Азией (с киммерийско-скифским пребыванием там связано происхождение по крайней мере некоторых элементов одного из компонентов «триады» — звериного стиля). Впрочем, формы ряда входящих в «триаду» предметов бытовали, как известно, ещё в «киммерийское» время, между IX — серединой VII в. до н.э.

Продвижение скифов на запад относится не к VII в. и тем более не к его середине, а к VIII в. до н.э. или, во всяком случае, ко второй его половине, как показывают и данные античной традиции. Подчеркнём также, что первое дошедшее упоминание скифов в клинописи, между 680-677 гг. до н.э., подразумевает их пребывание на северо-западе Ирана какое-то время до этого. Так что к северу от Кавказа скифы появились, по крайней мере на два-три поколения ранее распространения со второй половины VII в. до н.э. собственно «скифской» культуры, что особенно ясно в свете чёткой разработки последовательности и хронологии доскифских памятников в книге А.И. Тереножкина «Киммерийцы». Поэтому следует согласиться с выводами обзорной статьи о том, что вопросы формирования различных культур «скифского» типа и миграции в пределах скифского мира — это в основе разные проблемы и что появление скифской культуры не может указывать на время появления собственно скифов. Вместе с тем акцентируемая в обзоре преемственность элементов археологической культуры сама по себе не может доказывать автохтонности скифов на юго-востоке Европы, ибо она не исключает появления пришлого населения, ассимилирующего местные племена.

[1] Д.С. Раевский. Очерки идеологии скифо-сакских племён. М., 1977. См. рецензию Л.А. Лелекова на эту книгу: «Народы Азии и Африки». 1978, №1, с. 208-213.

наверх