Р.Ш. Джарылгасинова

Древние когурёсцы

(К этнической истории корейцев).

// М.: 1972. 204 с.

Роль когурёсцев в этнической истории корейцев (эпилог).

Когурёсцы сыграли значительную роль в сложном процессе формирования корейского народа. Выше уже говорилось о родстве когурёсцев и пуёсцев, у которых, согласно преданиям, язык, законы и обычаи были во многом сходны.

Письменные источники также содержат значительный материал, который доказывает лингвистическое и хозяйственно-культурное родство когурёсцев с другими древнекорейскими племенами. Так, о племени е, которое в первых веках нашей эры жило в центральной части Корейского полуострова, в «Саньго чжи» сказано: «Их (людей е) старики когда-то [в старину] считали, что они одного племени с [Ко]гурё... Язык и обычаи у них в общем сходны с [когурёскими, но имеются различия в одежде» [38, 126]. О народе окчо записано: «Язык во многом одинаков с [ко]гурёским, но временами наблюдаются небольшие отличия» [38, 123].

Но если вопрос о родстве когурёсцев с северными древнекорейскими племенами не вызывал сомнения у исследователей, то относительно племён южной части Корейского полуострова были высказаны разные точки зрения. Так, например, Н.Я. Бичурин писал, что на юге Кореи находились «три владения Хань», основанные и населённые, вероятно, китайскими выходцами второго переселения [35, т. II, 8]. Действительно, согласно «Саньго чжи» и «Хоу Хань шу», юг Корейского полуострова населяли родственные между собой этнические группы махан, чинхан, пёнхан. Жили среди них и выходцы из Китая. Вот что пишет о них Фань Е, автор «Хоу Хань шу»: «Ченьханьские старики сами сказывают, что жители царства Цинь, „китайцы”, уклоняясь от горькой службы, приходили в Хань. Маханьцы отделили им часть своих земель» [35, т. II, 33]. Из этого сообщения следует, что «беглые китайцы» были приняты в состав маханцев, которые отделили им часть своих земель, и вряд ли можно видеть в этих переселенцах основателей «трёх владений Хань».

В 1895 г. Хальберт высказал предположение, что хань родственны малайцам и пришли с юга. По его мнению, между северными и юж-

(171/172)

ными племенами Кореи не только не существовало никакого родства, но даже не было никаких сношений [312, 27-291]. Позднее эта точка зрения Хальберта была принята и авторами книги «Описание Кореи» [137, ч. 1, 336]. На наш взгляд, к вопросу о путях происхождения корейских племён следует подойти более критически.

Несомненно, что, в то время как северные племена Кореи находились в тесном контакте со своими северными соседями и приняли многое из их культуры, оказав в свою очередь и на них своё влияние, южные племена находились в тесном контакте со своими южными соседями. Вполне вероятно, что среди древнекорейских племён жили какие-то другие этнические группы, позднее ассимилированные пэкчесцами и силласцами. Известную роль на ранних этапах этнической истории древнекорейских племён играли переселения этнических групп с территории Китая. Это подтверждается сообщениями китайских летописей о наличии китайских слов в языке населения Пэкче и Силла. Передвижения «китайцев» на Корейский полуостров происходили несколькими волнами, в разные периоды истории, с разных территорий Китая, разными путями (сухим, через Ляодун, и морским). Возможно, это были даже различные этнические группы. Поселившись в Корее, они сначала жили обособленно, сохраняли свой язык, свои обычаи, со временем же ассимилировались силласцами, пэкчесцами, восприняв их язык и обогатив его частично своей лексикой [80, 90-99].

Все эти в конечном счёте незначительные этнические вкрапления не могли оказать существенного влияния на этнический состав древнекорейских племён, в основных своих чертах очень однородных. Н.В. Кюнер, не отрицавший возможности участия каких-то других этнических групп в формировании населения южной части Корейского полуострова, отмечал, однако, что кажущееся резкое различие между северными и южными племенами Кореи вызвано разным уровнем их социально-экономического развития к началу нашей эры [112, 1-4].

В связи с этим очень интересна и важна мысль, высказанная М.Г. Левиным, относительно необоснованного преувеличения гетерогенности антропологического типа корейцев. Сравнивая данные японских антропологов, М.Г. Левин приходит к выводу, что «имеющиеся в литературе антропологические материалы не позволяют установить ясных географических вариаций отдельных признаков в пределах Кореи и представление о существенных различиях в антропологическом типе северных и южных корейцев нуждается в проверке» [120, 308].

Можно предполагать, что хозяйственно-культурное единство древнекорейских племён сложилось уже к середине I тысячелетия до н.э. Это подтверждается материалами, добытыми корейскими археологами. То Юхо прослеживает единство развития мегалитической культуры Северной и Южной Кореи, не отрицая наличия локальных вариантов.

(172/173)

Памятники мегалитической культуры То Юхо относит к позднему неолиту и началу бронзового века, датируя их началом I тысячелетия до н.э. [170, 91-92].

К середине I тысячелетия до н.э. основными чертами хозяйственно-культурного единства древнекорейских племён были: развитое земледелие, знакомство с металлом, высокая культура керамического производства при сохранении охоты и разведения лошадей. Именно эту культуру принесли в середине I тысячелетия до н.э. на Японские острова переселенцы из Кореи, сыгравшие огромную роль в этногенезе древних японцев. Кроме того, материалы С.А. Арутюнова, касающиеся близкого этнического и языкового родства древних корейцев с носителями культуры «яёи», переселившимися в середине I тысячелетия до н.э. на Японские острова, свидетельствуют, что уже в I тысячелетии до н.э. племена, населявшие Корейский полуостров, говорили на родственных языках, близких к современному корейскому ¹. [сноска: ¹ О восточно-азиатском компоненте в этногенезе японцев см.: [50, 60-71].]

По мнению японского историка Эгами Намио, в то время, когда в Северный Китай вторглись кочевые племена, а сюнну и когурёские всадники расширили свои владения в Корее, другая группа северных племён всадников, принадлежавшая, подобно когурёсцам, к тунгусской группе племён, продвинулась на юг Корейского полуострова. Они, по мнению автора, высадились на о-ве Кюсю в начале IV в. н.э. Другой японский учёный, Миками Цугио, считал, что, поскольку верхушку племён пуё, Когурё и пэкче составляли выходцы из племён охотников-всадников, можно предположить, что ведущую роль в создании японского государства играли именно эти племена [196, 191].

В более поздний период китайская летопись «Нань ши» сообщала о родстве языков населения Когурё, Пэкче и Силла. В разделе о Пэкче записано: «Язык и одеяние несколько сходны с когурёскими» [25, цз. 79]. О языке силласцев там же сообщается: «Язык их можно понимать с помощью языка, употребляемого в Пэкче» [35, т. II, 42].

Правители Пэкче вели свою родословную от одного из потомков пуёского «вана» Тонмёна, родство с пуёсцами отразилось и в названии столицы Пэкче — города Пуё. В многочисленных посланиях ванов Пэкче ко двору китайских императоров неоднократно подчёркивалось единство происхождения когурё и пэкче. Что же касается силласцев, то, согласно «Самгук саги», шесть легендарных общин Сораболь вели своё происхождение из Чосона, в этническом составе которого когурёсцы занимали не последнее место.

«Самгук саги» сообщает о неоднократных поездках силласких «ванов» к горе Тхэбэксан для поклонения ей и жертвоприношений [36, 89, 105]. Гора с таким же названием была расположена в районе древнего

(173/174)

расселения когурёсцев. Возможно, в данном случае упоминается именно эта гора. Но если речь идёт о других горах, также носящих название Тхэбэксан, то сам факт появления идентичного топонима в другом районе может служить одним из доказательств перемещений родственных этнических групп с севера на юг.

Этническое и лингвистическое родство когурёсцев с другими древнекорейскими племенами может служить основанием для предположения об общности их происхождения.

Изучение хозяйства, материальной и духовной культуры когурёсцев свидетельствует об их древних родственных связях с тунгусо-маньчжурскими народами. Так, не случайно описание ымну (илоу), в которых многие исследователи видят предков маньчжуров, помещено в китайских летописях «Саньго чжи» и «Хоу Хань шу» среди разделов, посвящённых древнекорейским племенам. Один из древнейших маньчжурских этнонимов, «мальгаль» («мохэ»), первоначально означал одну из групп племени «е» — «восточных е», населявших на рубеже нашей эры территорию современной провинции Хамгён. Все маньчжурские народы, начиная с «мохэ», считали район Тхэбэксана (Чанбаошаня) — район древнего расселения когурёсцев — своей прародиной.

«Судьба Маньчжурии не раз решалась у подошвы этих Белых гор; уже древние легенды относят сюда происхождение многих знаменитостей, тем более новейшая династия (династия Цин. — Р.Д.) началась и развилась здесь» [62, 7], — писал о Чанбаошане В.П. Васильев.

Заслуживает внимания тот факт, что легенда о происхождении маньчжуров, записанная в «Цзинь шу», совершенно идентична легендам о происхождении пуёсцев и когурёсцев.

А вот повествование о происхождении родоначальника маньчжурского царского рода, записанное в «Циньдин маньчжоу юаньлюкао» («Высочайше утвержденное исследование о происхождении маньчжуров»): «На востоке от Чанбаошаня имеется гора Букули. У подножия её находится озеро по имени Булохули. По преданию, три небесные девы купались в озере. Чудесная сорока держала во рту красный плод (жужуб) и положила его на одежду младшей девы; младшая дева взяла его в рот, внезапно он вошёл в живот, и она затяжелела и вслед за тем родила мальчика. От рождения он мог говорить. Наружность его была необычна. Когда он подрос, небесная дева рассказала ему о случае с проглоченным красным плодом и потому пожаловала ему фамилию Айсинь Гиоро (в китайской транскрипции: Айсинь Цзиоло) и назвала его Букули Юн-шунь. Дала ему небольшую лодку и тут же сказала: „Небо родило тебя, чтобы успокоить возмутившееся царство. О! Отправляйся управлять им”.

Небесная дева затем воспарила к Небу и исчезла. Тогда [её сын] сел в лодку и, плывя по течению, достиг Хэбу [буквально: речная при-

(174/175)

стань]. Сломав ветви ивы и [стебли] дикой артемизии, он сделал сиденье, приготовившись сидеть по форме, чтобы выждать время.

В Чанбаошань, в местности Омохэй, три фамилии спорили за главенство. Ежедневно завязывали войну, убивали [друг друга]. Случилось, что один человек брал воду у речной пристани. Вернувшись, он сказал: „Вы не спорьте. Я брал воду у речной пристани и видел мужа. Если судить по его наружности, это необыкновенный человек. Небо не напрасно породило такого человека”. Все поспешили расспросить его.

В ответ [тот] сказал: „Я рождён небесной девой, чтобы прекратить вашу смуту”. Кроме того, он сказал свою фамилию и имя. Все сказали: „Это святой человек, рождённый Небом, нельзя пустить его напрасно ходить”. Затем, соединив руки, подняли и понесли его до дома.

Три фамилии сообща избрали его главою. Затем он женился на девушке и получил звание „бэйле”. Поселился в городе на восток от Чанбаошаня, установил для всех племён общее наименование маньчжоу (маньчжуры)» [37, 264, 265].

Близость данного сюжета с мифами о первопредках пуё и когурё очевидна.

Связь когурёсцев с тунгусо-маньчжурскими народами прослеживается частично и на лингвистическом материале. Так, например, согласно «Саньго чжи» и «Хоу Хань шу», у когурёсцев для обозначения понятия «город» служил термин «куру» (в современной корейской транскрипции). Интересные параллели этому слову можно найти в тунгусо-маньчжурских языках.

Среди друзей, сопровождавших Чумона при его бегстве из Пуё, упоминается человек по имени Мари. По мнению Ли Бёндо, слово «мари» в древнекорейском языке означало «голова», а «мару» — «столб», «балка», «опора». Именно к этим понятиям восходит один из древнейших социально-экономических терминов периода раннего Силла — термин «марипкан» (титул вождя). К этому же корню исторически, очевидно, восходит термин «мафу», служивший в тунгусо-маньчжурских языках для обозначения родового вождя, старейшины.

Среди родовых групп нанайцев в XVII-XX вв. была группа «соянкан», которая вела своё происхождение от маньчжурских родов [162, 113].

Название этой группы созвучно с «сонян» — названием одного из родов, который жил по соседству с когурёсцами и, судя по «Самгук саги», был ими покорён в 37-36 гг. до н.э. Этноним «соян» (в различных фонетических вариантах) зафиксирован у тувинцев, алтайцев, хакасов, киргизов, халха-монголов [55, 81].

О древних связях тунгусо-маньчжурских народов и когурёсцев свидетельствует бытовавший у них культ семи звёзд Большой Медведицы. До недавнего времени у эвенков созвездие Большой Медведицы ассо-

(175/176)

циировалось с образом Лосихи-Матери. По мнению исследователей, этот образ восходит к ещё более древнему образу Хозяйки — матери природы. Культ семи звёзд Большой Медведицы занимал большое место в астральных верованиях когурёсцев, о чём свидетельствуют изображения этого созвездия наряду с Солнцем и Луной в погребальной живописи.

Изучение корейских летописей наводит на мысль о почитании когурёсцами, пэкчесцами и силласцами белого оленя, белой лисицы, белой лошади, белой птицы. Выше уже говорилось об обычае подкреплять клятвы обмазыванием губ, произносящих клятву, кровью белой жертвенной лошади. В «Самгук саги» сообщения о поимке «ваном» на охоте белого животного, как правило, предшествуют сообщениям о важных государственных событиях (начало войн, покорение соседних народов и т.п.). Почитание белого животного с глубокой древности известно и китайцам.

Но, пожалуй, наиболее интересны аналогии, которые мы встречаем у тунгусо-маньчжурских народов. Так, А.В. Смоляк зафиксировала обычай ульчей долгое время сохранять шкурку пойманного на охоте белого животного (лисицы, соболя), так как считается, что она приносит счастье ². [сноска: ² Факт, любезно сообщенный автору А.В. Смоляк.] В материальной и духовной культуре тунгусо-маньчжурских народов Приамурья и Приморья в древности бытовало много черт, общих с культурой когурёсцев. К их числу, например, относятся: устройство канов в виде идущих вдоль стены нар, шаманский костюм, представление о дереве духов и почитание некоторых видов птиц и животных.

В этногенезе когурёсцев, очевидно, значительную роль сыграл древний палеоазиатский пласт. Возможно, палеоазиатский компонент наиболее сильно проявлялся в культуре древних народов е и мо. В этой связи особенно интересным представляется следующее замечание А.В. Смоляк: «В XIV-XVI вв. население Северо-Восточной Маньчжурии называлось ,,е жэнь” („дикие люди”). В область их распространения входили низовье Амура, территория нынешнего советского Приморья, а также междуречье низовьев Сунгари — Уссури. У „е жэней” очень долго сохранялись элементы древней аборигенной культуры (курсив наш. — Р.Д.), тогда как собственно маньчжуры многое из этой культуры уже давно утратили» [164, 95, 96]. А.В. Гребенщиков писал о том, что в XII в. «северная часть теперь Никольск-Уссурийского и Ольгинского уездов составляла Узиньский округ Сюй-пин... приблизительно между заливами Св.Ольги и Америки местность считалась Е-лане (маньчжурское Еран)» [71, 95]. Невольно вспоминаются упоминаемые в древних китайских источниках этнонимы «ерян», «е».

(176/177)

В силу своего географического положения когурёсцы ранее других древнекорейских племён оказались втянутыми в отношения с соседними странами. Близость феодального Китая оказала известное воздействие на интенсивность социально-экономических процессов в их обществе. К моменту своего появления в горах Северной Кореи они находились на стадии разложения первобытнообщинного строя. Отставая в своём развитии от пуёсцев, когурёсцы были, однако, более развитыми, чем другие племена Кореи. Анализ письменных источников позволяет говорить о существовании у когурёсцев и в первых веках нашей эры значительных пережитков родо-племенной организации: наличие пяти племён, избрание и свержение «ванов» народом, существование «сога» и «тэга» (очевидно, родовых и племенных вождей). В когурёском обществе шёл бурный рост имущественного неравенства, сопровождавшийся классовой борьбой. Победа когурёсцев над соседними народами отразилась в их религиозных представлениях: духи, покровительствовавшие когурёсцам, победили духов других племён (устройство храма Чумона, охраняемого специальными людьми, в столице страны). Захват когурёсцами новых земель и их переселение на равнины Чхончхонгана, а затем Тэдонгана были одной из причин нарушения родовых связей. В хозяйственной и общественной жизни все большую роль стала играть малая семья.

III-IV века были временем создания когурёского государства. Границы его простирались от побережья Восточного моря до Ляоси на западе (земли к западу от Ляохэ). На севере когурёсцы покорили все земли, некогда принадлежавшие пуёсцам, на юге — до р. Хангай, на юго-востоке выступили на защиту племени кая, обитавшего по нижнему течению р. Нактонган. Во главе государства стояли ван и военная знать, делившаяся в зависимости от должности на 12 разрядов.

Формирование государственности в Когурё сопровождалось официальным оформлением культа предков представителей господствующего класса. Известное влияние на этот процесс оказало конфуцианство, которое было заимствовано из Китая. Из Китая же проник в Когурё буддизм (372 г.), который стал опорой молодого эксплуататорского класса. Однако существенного влияния на широкие народные массы буддизм не оказал: он не смог вытеснить древних религиозных верований когурёсцев.

Государство Когурё было одним из первых политических объединений древнекорейских племён; его история — немаловажная часть событий, протекавших на Дальнем Востоке. Достигнутый к тому времени уровень развития производительных сил (раннее знакомство с металлом, решающая роль земледелия) и естественноисторические условия развития народа в сочетании с такими факторами, как близость феодального Китая и устойчивость традиций общинного строя, привели

(177/178)

к победе в когурёском обществе феодальных производственных отношений. С этого времени развитие феодализма становится основным содержанием социально-экономической истории корейского народа вплоть до XIX в.

Созданием государства Когурё завершился длившийся несколько столетий процесс консолидации родственных северокорейских племён под эгидой когурёсцев; произошёл окончательный разгром ханьских округов, созданных на территории Древнего Чосона.

Политическое могущество Когурё сопровождалось расцветом его культуры. Она сыграла важнейшую роль в формировании впоследствии своеобразной корейской национальной культуры.

Когурёская держава пала под ударами танского Китая в 668 г. Однако память о ней сохранилась на протяжении веков. Не случайно пришедшая через три столетия на смену Силла династия Корё повторила в своём названии один из этнонимов когурёсцев, утверждая тем самым себя наследником традиций государства Когурё.

наверх