Ю.Г. Белокобыльский

Бронзовый и ранний железный век Южной Сибири.
История идей и исследований (XVIII — первая треть XX в.).

// Новосибирск: 1986. 168 с.

Глава III.
Археология Южной Сибири
второй половины XIX в. — начала XX в.

[ Навигационное добавление сайта: ]

Введение. — 58

Н.М. Мартьянов. — 61

И.С. Боголюбский. — 61

В.В. Радлов. — 62

Н.И. Попов. — 66

Д.А. Клеменц. — 70

А.В. Адрианов. — 74

И.П. Кузнецов-Красноярский. — 76

И.Р. Аспелин, Я. Аппельгрен. — 78

В.М. Флоринский. — 88

К. Горощенко, С.К. Кузнецов. — 91

А.А. Спицын. — 93

И.Т. Савенков. — 94

В.А. Городцов. — 100

А.М. Тальгрен. — 111

Заключение. — 112

В середине и во второй половине XIX в. археологические исследования в России оживляются. Растет число раскопанных памятников и их публикаций, появляются обобщающие работы. Основными направлениями в русской археологии остаются классическое и средневековое. Но постепенно зарождается интерес к памятникам первобытной истории. Ведущая роль в этом процессе принадлежит К.М. Бэру, выступившему в октябре 1859 г. в Русском Географическом обществе с докладом «О древнейших обитателях Европы», где он постарался познакомить научную общественность с основными достижениями первобытной археологии в Европе, а также предложил программу исследований каменного и бронзового веков в России. Но практическая сторона дела развивалась медленно. Вплоть до конца XIX в. раскопки памятников этих эпох носили эпизодический характер. Центральные научные учреждения — Археологическая комиссия и Археологическое общество — были равнодушны к первобытным древностям. Официальная русская археология и зарождающаяся первобытная имели слишком глубокие идеологические и политические расхождения. Сказывалось чисто естественноведческое направление поисков, а также то, что первобытная археология в основе своей складывалась в годы демократического движения 60-х гг. и ею занимались в основном последователи Д.И. Писарева, считавшие естествознание и его эволюционное учение лучшим инструментом в борьбе материализма с обскурантизмом. На первых порах в их деятельности ярко прослеживается тенденция отрыва первобытной археологии от истории, в которой преобладали идеалистические концепции исторического развития. [1]

В конце XIX — начале XX в. намечаются некоторые позитивные сдвиги в отношениях между основными направлениями в русской археологии, с одной стороны, и между историей и археологией — с другой. Начало этому было положено ещё А.С. Уваровым, объединившим изучение первобытных, античных и средневековых древностей. Определённый синтез прослеживался в работах Д.Я. Самоквасова, И.Е. Забелина, А.А. Спицына и В.А. Городцова. К этому же времени окончательно оформляются взгляды исследователей на задачи археологии. Они сводились к

(58/59)    ^

описанию памятников, установлению их хронологии и происхождения, прослеживанию судеб носителей культуры, которая рассматривалась как совокупность типологически сходных памятников, рассредоточенных на определённой территории.

Методологической основой исследований в области археологии становится эволюционизм. Прогрессивное по тому времени направление в научных поисках, оно было впервые использовано в объяснении развития человеческого общества Э. Тейлором и Л. Морганом. Основополагающие идеи эволюционизма о единстве и закономерности развития органического мира от низших форм к высшим были перенесены на общественные процессы. Доминирующей становится идея непрерывного прогрессивного развития человечества от первобытного состояния до современности. Будучи стихийными материалистами, эволюционисты не всегда были последовательны в объяснении движущих сил развития общества. Признавая в развитии культуры элементы саморазвития, обусловленные внутренними тенденциями, они в общем стояли на идеалистических позициях: структурные подразделения общества развивались под влиянием «идей» семьи, брака, родства и т.п. Сказываются, конечно, не только стихийность материалистического в общем мировоззрения, но и механицизм в перенесении основных идей эволюционизма на исторический процесс.

Археологи-эволюционисты выработали ряд прогрессивных положений о развитии культуры. В первую очередь, необходимо упомянуть идею возможности конвергентного возникновения и дальнейшего развития культурных явлений. Признание человека в качестве компонента окружающей его природы и её истории толкало археологов на связь с естественными науками — геологией, географией, палеозоологией, палеоботаникой и антропологией, что естественно приводило к заимствованию методов исследования. Так появляются в археологии типологический метод классификации по формальным признакам, систематика, стратиграфия.

Основные теоретические разработки, связанные с эволюционизмом в русской археологии, были сделаны В.А. Городцовым. По его представлениям, археология — наука с опредёленно заданной системой взаимосвязанных компонентов. Её источники точно отражают закономерности общественного развития, свидетельствующие о тенденциях прогресса и ускорения темпов. В.А. Городцов указывал на необходимость выявления генетической преемственности к развитии культур, а также признавал для поздних этапов человеческого общества неравномерность темпов развития культур в различных регионах.

В области решения конкретных задач русской археологии бесценным для того времени является вклад В.А. Городцова в разработку вопросов хронологической классификации каменного и бронзового веков, в основу которой была положена идея вертикальной хронологической схемы развития культур, взаимоотношения между которыми жёстко детерминированы. Ярким тому

(59/60)    ^

примером служит схема развития бронзовых культур: ямной, катакомбной и срубной. [2] Процессы, происходившие в русской археологии во второй половине XIX — начале XX в., неизбежно отразились и в сибирской.

Во второй половине XIX в. в сибирской археологии происходят существенные сдвиги. В это время культурная и общественная жизнь Сибири претерпевает значительные изменения, которые, прежде всего, связаны были с притоком массы политических ссыльных, состоявшей из революционных демократов и народников, активно включившихся в общественную и в основном научную жизнь края. Это способствовало более интенсивному внедрению прогрессивных для того времени мировоззренческих идей, связанных с эволюционизмом, что обусловило развитие сибирской археологии в одном направлении с общерусской.

На смену учёным-путешественникам приходят люди различных наклонностей и общеобразовательной подготовки, но без должных профессиональных навыков, что, естественно, накладывало отпечаток на характер и результаты исследований. Археология становится уделом любителей, одни из которых (Д.А. Клеменц и И.Т. Савенков) смогли сформироваться в подлинных учёных, другие же (А.В. Адрианов, И.П. Кузнецов-Красноярский и др.) так и остались любителями, ведущими исследования на уровне краеведов. Наряду с любителями-археологами в Южной Сибири работали и учёные-профессионалы (В.В. Радлов и И.Р. Аспелин), деятельность которых, особенно И.Р. Аспелина, отличалась высоким уровнем профессионализма. Значение исследований как тех, так и других было велико, ибо в их процессе росло понимание необходимости осуществления планомерных систематических раскопок, позволявших получать аутентичный исторический материал и соответствующим образом решать стоящие перед наукой задачи. Следует отметить, что основная масса учёных понимала всю важность стоящих перед ними задач и свою деятельность пыталась организовать так, чтобы она носила конкретный, целенаправленный характер.

Основной задачей исследований в этот период остается задача хронологической классификации памятников, размещения их в генетически последовательный ряд развития культур на территории Южной Сибири. Следует сразу сказать, что проблема эта и на данном этапе развития археологии не будет решена. В русской археологии соответствующая схема развития культур была создана в начале XX в. В.А. Городцовым, идеи которого оказали решающее влияние на решение проблемы лишь в 20-е гг.

В 60-е гг. XIX в. в сибирской археологии на смену произвольным умозрительным историческим построениям приходит трезвое понимание необходимости сбора и накопления археологических фактов, их анализа, пусть скромного и не так далеко идущего, но непременно связанного с конкретными группами памятников. Начало нового этапа в археологии Сибири связано с деятельностью В.В. Радлова, который не только произвёл первые массовые рас-

(60/61)    ^

копки в Южной Сибири, но и сделал широкие теоретические обобщения археологического материала в сопоставлении с лингвистическими и этнографическими данными. Это позволило ему вслед за Г.Ф. Миллером и А.П. Степановым, но уже основываясь на конкретном материале, выделить основные этапы в развитии древних народов Сибири в бронзовый и железный периоды их истории. Этим он указал пути дальнейшего изучения прошлого края, накопления и теоретического осмысления материала. Деятельность В.В. Радлова не ограничивалась раскопками и лингвистическим и этнографическим изучением тюркских народов. По заданию Археологической комиссии он осуществляет издание «Сибирских древностей», в которых нашли отражение результаты не только его собственных работ в Южной Сибири, но и учёных XVIII в. В основу каталога древностей легли коллекция, собранная на среднем Енисее И.А. Лопатиным, и археологическая карта, составленная Д.А. Клеменцом. Будучи учёным широкого научного диапазона, В.В. Радлов был, тем не менее, представителем официальной историографии, для которого прошлое Сибири характеризовалось прогрессирующим упадком культуры её народов, происшедшим вследствие постоянного «брожения» племён, истреблявших друг друга в беспрерывных войнах. Объединение различных племён и народностей под эгидой царской России сыграло, по его мнению, положительную роль и явилось «огромным шагом вперёд». [3]

Исключительная заслуга в изучении Минусинской котловины принадлежит Н.М. Мартьянову и основанному им в 1877 г. музею, который в дореволюционное время стал действительной археологической сокровищницей края с общерусской и международной известностью. Сам Н.М. Мартьянов раскопками не занимался, но сумел создать в глухой провинции идеальные по тому времени условия для сбора археологической коллекции и, самое, пожалуй, главное, сумел сплотить вокруг музея плеяду талантливых любителей-археологов, деятельность которых принесла музею мировую славу (Д.А. Клеменц, А.В. Адрианов, И.П. Кузнецов-Красноярский, И.С. Боголюбскнй, И.А. Лопатин, И.Т. Савенков).

Помимо археологов, занимавшихся исследованиями котловины постоянно на протяжении нескольких десятилетий, были археологи-любители, работавшие небольшой промежуток времени, но тем не менее оставившие заметный след в изучении памятников среднего Енисея. В этой связи следует отметить И.А. Лопатина и И.С. Боголюбского.

И.А. Лопатин в 1870 г. вышел в отставку и поселился в Красноярске. На свои деньги вёл раскопки курганов на Абакане и Тубе и собирал коллекцию, которая легла в основу каталога сибирских древностей В.В. Радлова. В 1906 г. И.А. Лопатин передал её безвозмездно историческому музею. [4]

И.С. Боголюбский, будучи горным инженером, много ездил по Минусинской котловине и свою археологическую деятельность

(61/62)    ^

начал со сбора коллекции древних вещей. В 1881-1887 гг. он вёл раскопки курганов. По его заданию художник Станкевич копировал надписи со стел, хранившихся в Минусинском музее. Но заслуга И.С. Боголюбского как любителя-археолога заключается не в этом. Совершая многочисленные поездки по котловине по служебным делам, он видел процесс варварского уничтожения памятников, в особенности изваяний и наскальных рисунков. Его неоднократные и красноречивые описания разрушений в конце концов возымели действие. [5] Археологическая комиссия и столичные археологические общества стали субсидировать работы на среднем Енисее. Комиссия взяла под свой контроль раскопки курганов (Д.А. Клеменц и А.В. Адрианов), а Московское археологическое общество — копирование изваяний и рисунков с курганных камней и скал (А.В. Адрианов). В результате деятельности учёных-профессионалов и археологов-любителей сибирская археология получила значительный массовый материал, сделала некоторые теоретические обобщения, наметила связи с этнографией, лингвистикой и историей.

В 1863 г. в Южной Сибири работала академическая экспедиция, возглавляемая В.В. Радловым. Он был первым в Сибири археологом, который производил массовые раскопки памятников, понимая, что без этого решение стоящих перед наукой задач является делом безнадёжным. Занятия лингвистикой и этнографией тюркских народов подготовили В.В. Радлова к работе с археологическим материалом, в котором он намеревался найти ответы на вопросы, связанные с происхождением тюркских народов. Понимая ограниченные пока возможности археологии как науки, В.В. Радлов поставил перед своей экспедицией скромные задачи — исследование курганов и инвентаря для выявления специфики южносибирских памятников и границ их распространения с тем, чтобы сопоставить их впоследствии с границами расселения тех или иных народов.

Совершив путешествие по Алтаю, учёный проник в Минусинскую котловину по р. Абакану, в системе которого раскопал более ста курганов. После этого он проделал по Енисею маршрут до г. Красноярска, откуда через г. Ачинск вернулся в котловину в районе оз. Большого. В месте слияния Белого и Чёрного Июсов раскопал 20 курганов бронзовой и железной эпох. Помимо раскопок В.В. Радлов осматривал писаницы, изваяния, копировал рунические надписи. В ходе проделанных работ, он пришел к выводу, что ареал распространения памятников минусинского типа невелик — севернее района слияния Июсов их нет, на западе естественной границей являются отроги Кузнецкого Алатау, на юге — рч. Тёя.

На Алтае В.В. Радлов вёл археологические работы. В 1865 г. были произведены раскопки двух больших курганов: один — в Катанде, другой — в бассейне верхнего течения р. Бухтармы, па Берели. Это были первые научные раскопки в горах Алтая. В курганах были обнаружены наряду с бытовыми предметами

(62/63)    ^

различные украшения, вырезанные из дерева и известные уже по сборам И.К. Фролова.

В.В. Радлов первым из исследователей сибирских древностей, после Г.Ф. Миллера, пытается определить, основываясь на данных, полученных в результате раскопок, культурно-исторические этапы в развитии материальной культуры древних аборигенов Сибири. Он выделил четыре хронологические эпохи, увязав их с определенными типами памятников и географическими районами Сибири. К первому, медному или бронзовому, этапу он отнёс все погребальные комплексы долины Енисея и Алтая; ко второму, древнейшему железному, периоду, по его мнению, принадлежали курганы с насыпями из камней в Уйменской степи, на Бухтарме. Маленькие курганчики в Абаканской степи, «киргизские могилы», принадлежали новому железному периоду, и самыми поздними в Сибири, по мнению В.В. Радлова, были курганы в Чердате. [6]

Учёный не ограничился выделением этапов в древней истории Южной Сибири. Он попытался дать, насколько это было возможно, исчерпывающую характеристику бронзовой эпохе, начав с элементарного — с классификации памятников и их характеристики. Всю совокупность курганов он разбил на шесть типов: 1. Небольшие курганы с плоской холмообразной насыпью из земли и квадратной оградкой из плит с небольшими камнями по углам. Этот тип памятников характерен для района устья р. Аскыз. 2. Курганы с более высокой земляной насыпью и прямоугольной оградой из камней значительных размеров. 3. Памятники с прямоугольной оградой из 10 каменных плит, расположенных четыре по углам, по одному на коротких сторонах и по две на длинных. Многие из этих курганов у восточной длинной стороны, несколько поодаль от неё, имеют по два вертикально стоящих камня. Встречаются курганы, имеющие подобное сооружение с западной стороны. Эти сооружения из двух камней, по мнению В.В. Радлова, служили местом жертвоприношений. 4. Могилы с прямоугольными оградками, примыкающими друг к другу и не имеющими внутри их насыпи, расположены группами от 10 до 25, иногда по 3 в ряд. 5. Круглые плоские курганы с оградой из плит, поставленных по кругу. 6. Курганы с круглой каменной насыпью, сгруппированные попарно так, что каждая пара составила продолговатую насыпь. [7]

Как видим, классификация В.В. Радлова основана на чисто внешних признаках надмогильных сооружений и не отражает последовательности в развитии этих сооружений. Он и не ставил перед собой задачи по выявлению преемственности в развитии курганов, так как представлял бронзовую эпоху на Енисее единой и хронологически нерасчленённой, для которой характерна сложившаяся высокоразвитая материальная культура. Многообразие же памятников отражало какие-то иные особенности культуры, но только не этапы её развития. Это представление о культуре бронзовой эпохи Минусинской котловины утвердилось в сибирской археологии после В.В. Радлова и просуществовало до С.А. Теплоухова.

(63/64)    ^

В.В. Радлов не ограничивается простой констатацией типов курганов, он приводит также некоторые свои интересные наблюдения о конструкции могил и их расположении под курганной насыпью. Так, под насыпями курганов третьего типа средние камни длинных сторон приходятся как раз на края могильной ямы, длинные стороны которой постоянно соотносятся с короткими сторонами внешней ограды. Могила перекрывалась или слоем дерева, или несколькими плитами; дно же утрамбовывалось или устилалось плитками. Костяки в основном лежали головой на восток. Под насыпью курганов второго типа обычно находилась одна могила с количеством погребённых от 1 до 5 человек. Сведения, казалось бы, на первый взгляд незначительные, но достоверные, и в этом их ценность, так как получены они в ходе раскопок, а не из уст «бугровщиков». Постепенно эти данные будут пополняться новыми раскопками, пока, наконец, не сложатся в полную картину конструкции погребальных комплексов.

Характеристику инвентаря исследователь дал в совокупности и по функциональной принадлежности: оружие, орудия труда, посуда, предметы роскоши, атрибуты конской сбруи. К оружию он отнёс кинжалы, наконечника копий и стрел. Среди последних преобладали костяные. Наконечники копий он разделил на два типа — сердцевидные и ланцетовидные. К орудиям труда он отнёс ножи, молоты, резцы, серны, топоры, шилья, иглы. Кельты же, по его мнению, были предметами двойного назначения — они могли использоваться и как инструмент, и как оружие. Широко распространённым инструментом были молоты (клевцы и чеканы по современной терминологии), которые также могли использоваться в военном деле, а миниатюрные их формы служили предметами роскоши. Посуда представлена медными котлами и глиняными сосудами, орнаментированными только в верхней части параллельными линиями, треугольниками. К предметам роскоши, по мнению В.В. Радлова, относились «серьги», зеркала, пуговицы, пряжки, изображения животных из бронзы, браслеты, а к атрибутам конской сбруи — стремена и псалии. Металлические изделия имели разнообразную орнаментацию, основными элементами которой являлись «зубья», фестоны, сетка, геометрические фигуры, спирали, а также изображения животных. [8] Следует отметить, что классифицированные, описанные и отнесенные к бронзовой эпохе В.В. Радловым памятники, по современным представлениям, характеризуют финальный этап бронзового века (карасукская культура) и железный век (тагарская и таштыкская культуры). Причем в его типологических рядах вещей ранние памятники (карасукские) оказываются более поздними, по сравнению с тагарскими. Подобного рода ошибки в то время были неизбежны, так как предметы классифицировались по принципу от простого к сложному. Карасукские вещи имели более сложные и разнообразные орнаментальные мотивы, в том числе и звериную пластику, что позволило В.В. Радлову отнести их к позднему этапу бронзовой культуры среднего Енисея.

(64/65)    ^

Заслуживающими внимания исследователей показались В.В. Радлову наскальные рисунки, смысл изображений которых не поддавался расшифровке. Но для него было ясно — не для «праздной забавы» высекались они на скале. Ученому удалось установить, что основная масса рисунков выбита ударами острого и твёрдого орудия с применением однообразной техники, что позволило ему отнести их к бронзовой эпохе. [9]

В.В. Радлову удалось в общих чертах восстановить структуру хозяйства населения бронзовой эпохи, в основе которого лежала металлургия меди. Она же в конечном итоге определяла и степень развитости всего общества. Бронзолитейное производство было, по мнению В.В. Радлова, на высоком уровне, о чем свидетельствовали многочисленные находки металлического инвентаря и анализ бронз, проведенный Фалленбергом. [10] Повсеместные находки cepпов и лишь крайне редко встречавшиеся принадлежности конской сбруи указывали на преимущественное развитие земледелия, к тому же орошаемого. Лошади, овцы, козы, по-видимому, были известны, разведение же крупного рогатого скота, считал В.В. Радлов, доказать пока трудно. Подспорьем служила охота. [11] Подводя итоги размышлениям об уровне развития населения бронзовой эпохи Южной Сибири и его материального производства, В.В. Радлов отметил высокий уровень, обусловленный географическим положением котловины, имевшей все условия для успешного самостоятельного развития культуры, которая проникла сюда, по-видимому, с юга. В комплексе материальная культура носит единый характер, позволяющий говорить об одном её носителе и создателе, испытавшем, правда, в разное время влияние китайцев, иранцев, финских народов Урала. На первой стадии своей работы с материалом В.В. Радлов склонялся к мысли, что носителем этой культуры могла быть какая-то угро-финская или угро-самодийская группа племён. [12] Затем он отказался от этого предположения, так как в китайских источниках ему не удалось обнаружить и намёка на существование в прошлом в Южной Сибири подобных народов. В летописях он нашёл подходящий народ, который, как ему казалось, мог бы населять Минусинскую котловину в эпоху бронзы. Таким народом были «била» (челочи), занимавшиеся земледелием, разведением лошадей, но верхом на них не ездившие, жившие в бревенчатых домах, носившие берестяные головные уборы и имевшие голубые глаза и рыжие волосы. Такие выводы подтверждались рисунками людей и их поселков на скалах. Но всё это не совсем удовлетворяло В.В. Радлова, так как «била» был народом всё-таки легендарным. Необходимо, считал он, знать реально существовавшие племена. И В.В. Радлов останавливает свой выбор на «древних енисейцах», немногочисленные остатки которых сохранялись еще во второй половине XIX в. на среднем Енисее, — ассаны, арины, сагайцы, котты, язык которых не принадлежал к урало-алтайской семье. Как известно было из летописей, у «била» язык также не был похож на языки соседних народов, что позволило В.В. Радлову отождест-

(65/66)    ^

вить их с «древними енисейцами» и таким образом, хотя бы гипотетично решить вопрос о носителях бронзовой культуры среднего Енисея. [13]

В начале 70-х гг. минусинскими древностями заинтересовался учитель Иркутской гимназии Н.И. Попов, который по заданию Географического общества должен был заняться исследованием наскальных рисунков. Он тщательно подготовился к экспедициям, прочитав всё, что было написано о сибирских древностях. Но экспедиция не состоялась из-за отсутствия средств. Известно лишь, что Н.И. Попов всё-таки совершил поездку в Минусинскую котловину и раскопал там несколько могил. Проработка же литературы дала ему возможность написать несколько очерков об археологических памятниках среднего Енисея, анализ которых позволил сделать ряд интересных замечаний. Так, говоря о курганных насыпях, Н.И. Попов указал на их культовое назначение. Будучи монументальным памятником умершим, насыпи, с одной стороны, имели непосредственную связь с погребальным культом и, по-видимому, с культом предков. С другой стороны, по предположению Н.И. Попова, они могли служить местом отправления разного рода обрядов, доказательством чего служат сохранившиеся обычаи совершать «моления» на курганах или специально сооруженных для этого насыпях с зарытыми под ними священными амулетами. Всё это ведет своё начало из глубокой древности Азии, являвшейся колыбелью религиозных культов её народов. [14]

В отличие от В.В. Радлова Н.И. Попов не считал курганы бронзовой эпохи одновременными. «Каменные могилы» (курганы с преобладанием в насыпи камней), по его мнению, более ранние, чем могилы с земляной насыпью, так как в первых встречаются исключительно медный и бронзовый инвентарь и кости крайне плохой сохранности. Незначительные же остатки украшений конской сбруи из железа с серебряной или золотой насечкой свидетельствуют о заимствованиях этих изделий у более развитых народов. В «земляных курганах» также преобладают бронзовые инструменты и оружие, но встречающиеся среди них железные, повторяющие форму бронзовых, остатки деревянной посуды и срубов вдоль стенок могилы — всё это доказывает более позднее происхождение этого типа курганов.

Трупосожжение, зафиксированное в свое время И.Г. Гмелиным в «каменных курганах», а П.С. Палласом в «земляных», как отметил Н.И. Попов, существовало в обоих типах курганов. Неточность в сведениях своих предшественников он объяснял тем, что создатели «каменных курганов» часто простое захоронение заменяли сожжением трупа, а в «земляных курганах» трупосожжение применялось в исключительных случаях, о чём свидетельствовало довольно редкое его применение. Н.И. Попов предостерегал от преждевременных выводов, но считал, что каждый случай обнаружения трупосожжения необходимо тщательно проверять, ибо его легко можно принять за сожжение жертвенной пищи, так как обычай этот присущ был многим древним народам. [15]

(66/67)    ^

Заинтересовало Н.И. Попова и сообщение П.С. Палласа о находках «бугровщиками» раскрашенных человеческих черепов (гипсовые маски). Н.И. Попов располагал уже данными о раскопках Армстронгом курганов у Семипалатинска, где были обнаружены череп быка с тёмно-фиолетовым рисунком и череп человека с крестообразным рисунком из четырёх удлинённых древесных листьев, раскрашенных белой, зелёной, жёлтой и алой красками. Сопоставив всё это с сообщением П.С. Палласа, Н.И. Попов решил, что эти находки свидетельствуют о существовании в Южной Сибири буддизма, ряд обрядов которого связан с использованием черепов животных и человека. [16]

Интересными оказались мысли Н.И. Попова относительно курганных камней с рисунками, которые, по его определению, были составной частью погребального комплекса, являясь памятником умершему. Рисунки указывали на определённые достоинства похороненных людей и важные события в их жизни. Скульптуры же животных есть не что иное, как воплощение божеств-покровителей скотоводства. Наличие подобных памятников, указывал Н.И. Попов, свидетельствовало о господстве фетишизма в религии древних обитателей котловины. Бесспорным доказательством этого являются свидетельства эпических сказаний «минусинских татар», в которых сохранились представления о камне как вещи, наделённой душой и способной говорить и превращаться в живые существа и при содействии верховного божества оказывать помощь людям. Этими же представлениями обусловлено было почитание определённых скал и нанесение на них рисунков. [17]

Ссылаясь на работу Тейлора («Доисторический быт человечества»), где говорится, что у многих народов изображение перевёрнутой вниз головой фигуры человека, животного, птицы выражает идею смерти, Н.И. Попов утверждает, что вкопанное вниз головой изваяние в устье р. Есь не случайно так стоит, ибо является воплощением той самой идеи смерти и обязательно должно быть связано с погребальным комплексом. [18]

Как уже отмечалось, Н.И. Попов серьёзно готовился к работе с наскальными рисунками. Он изучил копии с писаниц, сделанные Л.Ф. Титовым в сороковые годы. Часть из них — Майдашинская, Тепсейская, Оглахтинская, Потрошиловская — были изданы Г.И. Спасским; другие же — Печищенская (ул. Ст. Печище на Чёрном Июсе), Караульная (Караульный острог), Трифоновская (д. Трифоново), Сисимская (р. Сисим), Копёнская, Изыхская, Арбатская — впервые введены были в научный оборот Н.И. Поповым. Не все из них, как он считал, были созданы одним народом. Так, Печищенская (Сулекская) по сравнению с другими более молода, на что, по его мнению, указывают более совершенный рисунок и хорошая сохранность выбивки. Рисунки же верблюдов и тигров свидетельствовали о южном происхождении её создателей. Изображения, выполненные красной краской, созданы, по мнению Н.И. Попова, современными сибирскими народами (точка зрения, близкая к воззрениям Г.Ф. Миллера). [19]

(67/68)    ^

В оценке функционального назначения наскальных рисунков Н.И. Попов являлся последователем Ф.И. Страленберга и Г.И. Спасского. Он считал их памятниками письма, отражавшими поступательное его развитие. Письменность, по его представлениям, на среднем Енисее развивались по общим законам, присущим её развитию вообще в истории человечества, и прошла основные стадии фигурного (изобразительного), символического (иероглифического) и фонетического (рунического) письма. Фигурное письмо представлено большинством писаниц среднего Енисея. Ему было свойственно натуралистическое изображение предметов и животных. Этот тиg письма был неудобен тем, что был доступен ограниченному кругу людей. Путем стилизации рисунков и добавления знаков, указывающих на взаимосвязь изображённых вещей и персонажей, постепенно формируется иероглифическое письмо (Копёнская, Изыхская, Арбатская писаницы), из которого затем сформировалось фонетическое. [20] И хотя енисейская письменность прошла все основные стадии развития письма, как полагал Н.И. Попов, в ней отсутствуют промежуточные стадии развития, указывающие на генетическую преемственность между фигурной, иероглифической и фонетической системами. Объяснялось это, по мнению исследователя, или влиянием более развитых соседних азиатских народов, или же неумением исследователей правильно понимать сохранившиеся памятники письменности. Н.И. Попов прав в том, что между различными типами наскальных рисунков связь действительно не улавливается, ибо не были они всё-таки остатками древней письменности.

Как уже указывалось, наиболее древней системой письма на Енисее Н.И. Попов считал фигурное, составные части которого в отдельности более или менее понятны для восприятия, но в совокупности, в комплексе понимание и прочтение их почти невозможны в силу сложности сопоставлений изображённых сцен с бытом современных аборигенов. Но даже, если бы, рассуждает далее Н.И. Попов, быт тех и других был похожим, одного сопоставления совершенно недостаточно. Необходимо знание символического смысла изображений животных и предметов. Например, у хакасов мышь, корова, тигр, заяц, лошадь, овца, обезьяна, курица, собака, свинья олицетворяли определённые месяцы. Так и в древности то или иное животное или предмет вполне определенно могли быть наделены магическими свойствами, а их рисунки имели символическое значение. Познание всего этого сопряжено с огромными трудностями, так как остатки подобных представлений слишком фрагментарны, чтобы можно было быстро, собрав всё, восстановить утраченное. И Н.И. Попов вслед за Г.И. Спасским предлагает пока простое «прочтение» памятника, беря в комплексе все его элементы. Для примера он взял два изваяния с р. Аскыз. Первое, на плоскостях которого выбиты рисунки верблюдов, лошади, ребёнка или мужчины, олицетворяло, но его мнению, княжну или княгиню, владевшую стадами лошадей и верблюдов, умершую в год лошади и оставившую мужа или сына. Подобным же

(68/69)    ^

образом Н.И. Попов предлагает понять мужское изваяние, на котором есть рисунки древка со значком, лука со стрелой, всадника со знаменем, пешего с огромным луком и птицей, похожей на курицу. Статуя мужчины является памятником отличному воину, на что указывают знамя и лук со стрелой, который погиб от стрелы противника в год курицы. [21] В данном случае Н.И. Попов лишь повторяет попытки Г.И. Спасского понять «сокровенный смысл» изображённого, не пытаясь дать более глубокий и тщательный анализ археологических и этнографических данных. Последние необходимо было ещё найти, нужное выбрать и только тогда пытаться интерпретировать. Но методика исторического сравнения ещё только зарождалась, и поэтому выводы исследователя страдали необоснованностью и поверхностностью. Попытка Н.И. Попова, так же как и Г.И. Спасского, рассматривать памятник в единстве всех его элементов с привлечением данных этнографии плодотворна и, к сожалению, далеко не в каждом археологе нашла она своего последователя не только во второй половине XIX в., но и в XX в.

В научной литературе середины XIX в. исследователи пытались объяснить удивительное сходство сибирских наскальных рисунков с подобными же североамериканскими, а также чисто внешнее сходство первых двух систем енисейского письма с древнеегипетским. В ходе обсуждения сложилось следующее мнение: подобное явление — результат родственных связей народов Старого и Нового Света. Америка сначала была заселена переселенцами из Северной Азии, часть которых впоследствии вернулась через Атлантиду, поселившись в Северной Африке, создав древнеегипетскую цивилизацию. Н.И. Попов предложил более близкое к истине решение проблемы: «...сходство здешних (ср. Енисей) иероглифов с египетскими в одной системе письма, в идее только, а не в отдельных знаках, не в деталях, — сходство, обусловливаемое одинаковой степенью (уровнем. — Ю.Б.) развития и одинаковыми его законами у всех народов. Не отрицаем, что два народа, живущие на разных концах земли и употребляющие независимо друг от друга одинаковое письмо, бывают современниками: случайное совпадение существования их по времени, возможно, и бывает; утверждаем только, что этого одного сходства нельзя принимать за основание при определении времени происхождения и употребления этих письмен». [22] Очень ценно в методическом отношении замечание Н.И. Попова, предостерегавшего исследователей от необдуманных сравнений и в силу этого ненаучных последующих выводов.

В силу этого неправомерным, по мнению Н.И. Попова, будет стремление сблизить во времени «енисейскую письменность» с другими аналогичными системами письма древних народов, ибо независимо друг от друга они могли писать в разное время подобными знаками, так как определяющими в формировании идентичных явлений являлись не переселения и заимствования у более развитых народов, а одинаковая степень развития, условия жизни,

(69/70)    ^

одинаковые человеческие потребности. [23] Надо отдать должное Н.И. Попову в том, что в период господства в археологии теории переселений и заимствований он сумел противостоять ее натиску и высказать самостоятельные суждения о внутренних процессах, определявших развитие общества.

Разносторонне яркой и плодотворной была деятельность Д.А. Клеменца по исследованию Минусинской котловины. Оказавшись в январе 1882 г. в Минусинске в качестве политического ссыльного, он с присущей ему напористостью отдаёт всего себя научному изучению края. Следует отметить, что он оставил заметный след в исследованиях по геологии, минералогии, этнографии и археологии края. С первых месяцев своего пребывания в Минусинске Д.А. Клеменц начинает сотрудничать с Н.М. Мартьяновым, взяв на себя работу по описанию коллекций Минусинского музея. С 1885 г. эта работа носит целенаправленный характер и выливается в итоге в каталог древностей Минусинской котловины. [24] Но его постоянно влечет практическая полевая работа. В 1883 г. он присоединяется к экспедиции А.В. Адрианова, направлявшейся по заданию Западно-Сибирского отдела Русского Географического общества в неисследованные районы верховьев рек Абакана и Томи. И хотя задачи экспедиции были чисто геологические, тем не менее Д.А. Клеменц успевал уделять внимание встречаемым на пути древностям. В 1884 г. по поручению Западно-Сибирского отдела Географического общества Д.А. Клеменц проникает в те районы Верхнего Абакана, где ему удалось побывать в 1883 г. В мае — июне 1885 г. состоялась его поездка в Западные Саяны, где он сумел побывать вторично в 1887 г. В 1886 г. Д.А. Клеменц освобождается от полицейского надзора и переезжает в Томск, а оттуда в 1888 г. — в Иркутск. Археология по-прежнему остаётся его основной страстью. Разведки его не удовлетворяли, а на проведение раскопок ни у него, ни у Минусинского музея средств не было. Наконец в 1888 г. Археологическая комиссия выделяет специально для него деньги, которые он немедленно употребляет на археологические работы. В этом же году он проводит интенсивную разведку от Урюпа до Чёрного Июса, зафиксировав археологические объекты у деревень Парная, Костино, оз. Большого, улуса Отколь. Раскопал 3 тагарских кургана у д. Чебаки, 6 тагарских же курганов в районе г. Минусинска, 1 тагарский и 1 таштыкский курган на Тагарском острове. Кроме всего прочего совершил поездку по Ачинскому и Канскому округам. В 1889 г. раскопал большой земляной курган у д. Назарово, а в 1889 г. — курганы на Уйбатском чаатасе. [25]

Многочисленные поездки Д.А. Клеменца по Минусинской котловине позволили ему критически отнестись к классификациям курганов Г.И. Гмелина и П.С. Палласа и выработать свою типологию этих памятников, в основу которой были положены внешние признаки. Вся совокупность курганов разделена им на два больших класса: плоские и курганы с насыпями.

(70/71)    ^

Плоские курганы. 1. Курганы с четырёхугольной каменной оградой и плитами по углам. Рисунки на них встречаются нечасто, но зато в долине р. Аскыза можно встретить плиты, напоминающие силуэты людей или животных. 2. Курганы с прямоугольной оградой и десятью плоскими плитами по углам и сторонам. 3. Могилы без насыпи с прямоугольной оградой без угловых камней. Оградки примыкают друг к другу так, что создают на поверхности сетку. 4. Подобны третьему типу, но с обязательным покрытием поверхности внутри оградок небольшими плитками. 5. Плоские курганы с одним или двумя кругами камней на поверхности. 6. Плоские же сооружения с четырёхугольной оградой и угловыми невысокими плитами. К одной из сторон обязательно примыкают одна или две оградки.

Надмогильные сооружения с насыпями. 1. Курганы с высокой земляной насыпью, обставленной каменными плитами, образующими четырёхугольник. На плитах высечены рисунки. Нередко на некотором расстоянии от кургана стоял довольно высокий камень. 2. Земляная насыпь у этого типа сооружений также окружена плотно прилегающими друг к другу плитами. 3. Курганы типа чаатас, имеющие небольшую каменную насыпь, обставленную высокими (до 5 м) плитами с изображениями животных и людей. 4. Небольших размеров надмогильное сооружение из земли без камней. 5. Могилы с небольшой каменной насыпью. 6. Высокие земляные курганы без камней. [26] Впоследствии Д.А. Клеменц выделил ещё один тип курганов с насыпью из камней. На некотором расстоянии стояли камни в два ряда. Таким образом, Д.А. Клеменц выделил 13 типов курганов, первые из которых идентичны 1, 3 и 4 типам классификации В.В. Радлова, а 4 и 5 — «творильным» могилам и «сланцам» Г.И. Гмелина. В типологии Д.А. Клеменца нет несуществующих типов памятников, она не претендовала на отражение хронологической последовательности в развитии погребальных сооружений, так как Д.А. Клеменц так же, как и В.В. Радлов, рассматривал культуру бронзовой эпохи Минусинской котловины как нечто единое, не подлежащее расчленению.

При характеристике инвентаря Д.А. Клеменц сознательно избегал понятий «каменный», «бронзовый», «железный» век, так как, по его мнению, очень трудно пока провести чёткую грань между этими периодами, потому что в бронзовую эпоху постоянно использовались, наряду с бронзовыми, каменные инструменты, а в железную — бронзовые. В этой ситуации очень легко было ошибиться и неправильно определить время существования того или иного памятника. [27] Поэтому при составлении каталога он использовал только бронзовые предметы, чтобы в даваемую им характеристику бронзового инвентаря не закрались ошибки, которые исказили бы представления о бронзовой культуре Минусинской котловины. Основными типами вещей являлись наконечники стрел, кельты, ножи и кинжалы. Металлические наконечники стрел, считал он, применялись при охоте на крупных диких жи-

(71/72)    ^

вотных — лося, медведя; костяные же и каменные — на соболя, белку, дичь. Кельты являлись прямыми наследниками каменных топоров и были основным рубящим орудием обеих эпох. Ножи изготовлялись двух типов — «кривые» и «прямые». Причем «кривые ножи» из-за грубости обработки и массивности являются более древними, чем «прямые». Кинжалы в основном однотипны, имеют массивную рукоятку, простой или орнаментированный эфес и на некотором расстоянии от эфеса несколько расширенное лезвие. [28] Внимательное изучение бронзового инвентаря и горных медных разработок позволило Д.А. Клеменцу сделать вывод о существовании в эпоху бронзы на Алтае-Саянском нагорье североазиатского центра бронзолитейного производства, влияние которого распространялось далеко на запад (Западная Сибирь, Урал, Ананьино). [29] Основная масса бронзовых и керамических изделий была орнаментирована разнообразными комбинациями выпуклых и врезанных прямых, ломаных и волнистых линий, геометрическими фигурками. Спиралевидные элементы орнамента, характерные для бронзовых культур Западной Европы, на среднем Енисее не использовались. Наиболее распространёнными украшениями бронзового инвентаря были изображения различных диких животных — горного барана, дикого козла, оленя и очень редко лошади. Рукоятки многих кинжалов украшены головками птиц и змей. Изображений домашних животных на бронзовых вещах нет. Д.А. Клеменц, так же как и В.В. Радлов, на этом основании делает вывод о том, что скотоводство не играло значительной роли в жизни населения бронзовой эпохи. [30]

Важным историческим источником Д.А. Клеменц считал рисунки на скалах и могильных камнях, которые способны рассказать о многих сторонах жизни древнего человека. Он сожалел, что систематическим исследованиям они не подвергались, а путь исследования, основанный на отождествлении их с письмом, Д.А. Клеменц считал неправильным, так как рисунки, в чем он был совершенно уверен, не являлись памятниками письменности. В то же время он допускал, что писаницы есть очень своеобразная форма запечатления важных событий из жизни человека. Исследователь полагал, что по содержанию наскальные рисунки можно подразделить на две категории: писаницы охотников с изображениями диких животных и сцен охоты и писаницы скотоводов со сценами пастушеской жизни и стадами домашних животных. Первые более древние. Также выбитые рисунки древнее нарисованных красной краской. [31] Для понимания смысла изображенных сцен Д.А. Клеменц предлагал обратиться к изучению шаманизма, используя в качестве сравнительного материала рисунки с шаманских бубнов.

Из всех исследований археологов, которые так или иначе затрагивали в своих работах вопрос о каменных изваяниях, достижения Д.А. Клеменца были наиболее внушительными. Все изваяния он разделил на три группы. Первая, самая поздняя, представлена статуями людей (в основном мужчин) со сложенными на гру-

(72/73)    ^

ди руками, в одной из них обязателен сосуд. Вторая группа состояла из плоских плит, на одной из узких граней которых высечено человеческое лицо с явно выделенными головным убором, ртом, носом, глазами. К наиболее древней группе он отнёс курганные камни, которые в результате грубой оббивки оформлялись под фигуру человека или животного. Но существовали, по мнению Д.А. Клеменца, и переходные типы изваяний. Таковыми являлись камни с выбитыми на них рисунками — это наиболее древняя форма изваяний. Затем они трансформировались в плиты, плоскость которых полностью покрывалась рельефным изображением. Самым же ранним типом статуй были простые, вертикально поставленные каменные плиты, с чего, по мнению Д.А. Клеменца, и началось развитие изобразительного творчества. [32]

Попыток в определении этнической принадлежности памятников до Д.А. Клеменца предпринимались немало, и вполне естественным было поэтому его стремление внести свой вклад в решение этой проблемы. Китайские летописи, по его мнению, не могут быть использованы в качестве источника, так как сведения о народах Южной Сибири не восходят ко временам древнее II в. до н.э. Его привлекала, конечно, идея отождествления носителей культуры среднего Енисея со скифами, к тому же и в антропологическом отношении, как к тому времени стало известно, скифы и древнее население Южной Сибири были сходны, но, тем не менее, Д.А. Клеменц отказался от этой мысли, потому что скифские памятники Северного Причерноморья, содержавшие бронзовые и железные наконечники стрел и относившиеся к VI в. до н.э., являлись переходными от бронзовой эпохи к железной, в силу этого они оказывались более молодыми по сравнению с минусинскими бронзовой культуры, что исключало возможность их идентификации. Хотя, считал Д.А. Клеменц, скифо-сибирская проблема заслуживала самого серьёзного исследования. В итоге своих рассуждений он склоняется к идее В.В. Радлова о существовании особой группы племён, отличной от соседних, каковой могли быть, по мнению Д.А. Клеменца, древние енисейские остяки (кеты, по современной терминологии), немногочисленные остатки которых сохранились в степях среднего Енисея (сагайцы). Сам он, но его утверждению, неоднократно встречал среди сагайцев людей, похожих на «северных финнов». Работая в верховьях Томи, он постоянно сталкивался с топонимами, корни которых были «енисейско-остякского» происхождения. [33] «Древние енисейские остяки», если они действительно жили в степях Среднего Енисея, создали высокоразвитую культуру, основанную на горнометаллургическом производстве, земледелии и скотоводстве, знали письменность и развитое искусство. «Внутренняя сила и динамичность» позволили им распространить своё влияние на «дикий» Запад, вплоть до Волги, и принять активное участие в формировании культур эпохи железа. Сохранившиеся остатки городищ и оросительных сооружений свидетельствуют о наличии сильной единоличной власти или прочного союза племён и родов, так как

(73/74)    ^

подобная коллективная работа под силу обществу с развитой системой управления. [34]

Идею распространения культурных традиций с востока на запад активно поддерживали в 80-90-е гг. XIX в. И.Р. Аспелин, Н.М. Ядринцев и П. Райнеке. Н.М. Ядринцев вслед за Д.А. Клеменцем обратил внимание на сходство ряда вещей со среднего Енисея и Северного Причерноморья и пришёл к выводу, что сходство это объясняется влиянием минусинского культурного очага. [35] П. Райнеке смотрел на эту проблему несколько иначе. По его представлениям, Сибирь являлась лишь передаточным звеном в цепи взаимодействия культур Китая и Северного Причерноморья, где первый являлся родиной многих категорий вещей, в том числе и звериного стиля. [36]

В Минусинске Д.А. Клеменц сформировался как учёный, способный вести серьёзные научные исследования, о чём свидетельствуют работы в Орхонской экспедиции, Монголии и Якутии. Революционно-демократическое мировоззрение наложило отпечаток на формирование научно-теоретических взглядов, в основе которых лежала прогрессивная для своего времени эволюционная теория развития первобытных народов и их культур. Но он не был слепым последователем этой теории. Идея борьбы за существование как движущей силы развития человечества и его коллективов была ему чужда. В основе прогресса, считал он, лежало развитие материальной культуры. Он был также противником теории миграций и заимствований, отказывавшей народам в самостоятельном поступательном развитии. Так, переход от бронзовой культуры в Минусинской котловине к культуре эпохи железа Д.А. Клеменц объяснял внутренними процессами, заключавшимися в постепенной замене бронзолитейного производства железоделательным, доказательством чего служили переходные формы орудий труда и оружия (вещи, сделанные из двух металлов — бронзы и железа). Будучи эволюционистом, Д.А. Клеменц на задачи археологии как науки смотрел шире и глубже, чем апологеты этой теории. Предметом исследования он считал первобытное общество и его материальную культуру, а не отдельного человека или его коллективы. [37]

А.В. Адрианов первый из археологов-любителей XIX в. проводил в Южной Сибири систематическую работу на протяжении многих лет. Его научная деятельность началась в 1881 г., когда он совершил путешествие на Алтай и в Саяны, которое повторил в 1883 г. [38] Это были простые поездки по краю, в ходе которых он знакомился с памятниками, наметив наиболее перспективные из них для будущих раскопок. В 1882 г. поездка была повторена. Первые раскопки он произвёл в 1883 г., затем — в 1890 г. После трёхлетнего перерыва, начиная с 1894 и по 1899 г., работы велись ежегодно. Раскопки велись в основном на Тагарском острове и одноимённом озере, на реках Уйбат, Туба, Ташеба, у гор Самохвал и Оглахты. В целом им раскопано более 150 курганов. Подобные масштабы работ в дореволюционное время были не доступны

(74/75)    ^

ни одному из сибирских археологов. Раскопки А.В. Адриановым велись на высоком методическом уровне: его дневниками, записями и публикациями археологи пользуются до сих пор, извлекая оттуда ценные научные данные. [39] В результате такого рода археологических работ наука впервые получила чёткие, научно документированные данные о тагарских и таштыкских (по современной терминологии) памятниках. А.В. Адрианов первым открыл погребальные гипсовые и глиняные маски в комплексе с другими вещами и впервые также констатировал наличие многократных погребений в таштыкских склепах.

Помимо раскопок А.В. Адрианов вёл интенсивные исследования рисунков на скалах и могильных камнях. И эта его работа отличалась тщательностью — писаницы не только эстампировались, но и фотографировались. Выявив абсолютную неудовлетворительность копий Л.Ф. Титова, А.В. Адрианов заново скопировал Майдашинскую, Потрошиловскую, Оглахтинскую писаницы, а также впервые были скопированы Льнищенская (открыта им), Боярская и на горах Суханиха, Бычиха, Туран. [40] В 1907 г. он вёл копирование на горах Оглахты и Куня (открыта А.В. Адриановым). Здесь же обнаружил следы предварительной прорисовки рисунков перед выбивкой. Затем копировал писаницы на горе Кокая (р. Есь), у сёл Кавказское, Ильинка, Тесинское на р. Тубе. [41] В 1909 г. исследованы были писаницы Сулекская, у улусов Орак и Ошколь (гора Арга), открыты писаницы Аспат и в устье р. Техтерек на Белом Июсе. На Чёрном Июсе были обнаружены рисунки у улуса Ключик. Все эти годы продолжал копирование Шалоболинской и Копёнской писаниц.

В 1911 г. А.В. Адрианов на Алтае, на р. Майэмире, раскопал два кургана, три им были раскопаны близ с. Алтайского и четыре на Бухтарме у д. Черновой. В курганах под насыпью из земли и камня были обнаружены срубы с остатками разграбленных погребений, а рядом со срубами — скелеты одной или двух лошадей. Помимо курганов на р. Майэмире А.В. Адрианов раскопал кольцевую выкладку из валунов. Под одним из них он обнаружил части бронзовой уздечки и семь золотых пластин с изображением свернувшегося хищника (впоследствии всё это было датировано VI в. до н.э.).

Хотя А.В. Адрианов ставил перед собой довольно скромные задачи «принести посильный труд на умножение научного материала» и собрать «возможно тщательнее и подробнее, а также определить задачи последующей работы» [42] и не намеревался, как видим, обобщать собранные данные, он тем не менее написал небольшой очерк по древней истории этого края. Минусинская котловина, по его представлениям, была заселена первобытным человеком раньше других районов Сибири и стала в силу этого своеобразным центром, своеобразным плацдармом дальнейшего его расселения по Сибири. Предпочтение этому району первобытный человек отдал благодаря наличию благоприятных естестнонно-географических условий, способных сравнительно легко удовлетво-

(75/76)    ^

рить хозяйственные потребности. Наиболее древние курганы сооружены были около трёх тысяч лет назад. Наивысшего расцвета культура достигла в бронзовую эпоху, когда без каких-либо внешних воздействий здесь формировался центр бронзолитейного производства. Кроме металлургии другими основными занятиями населения были скотоводство, земледелие, охота. Культура его постепенно распространила свое влияние на запад. [43] По сути дела А.В. Адрианов повторил основные выводы В.В. Радлова и Д.А. Клеменца, хотя он располагал фактами, которые бы позволили ему сделать более оригинальные и конкретные выводы, если бы он подверг их историческому анализу.

И.П. Кузнецов-Красноярский, так же как Д.А. Клеменц и А.В. Адрианов, отдавал предпочтение полевой археологии. Раскопки велись на должном научном уровне — производились графическая фиксация и обмер раскапываемых памятников, послойно снимаемая земля тщательно просеивалась. Описание памятников было сделано настолько точно и детально, что по ним можно было определять их культурную принадлежность. Раскопки курганов И.П. Кузнецов производил в основном в 80-е гг., всё же последующее время, до 1915 г., он занимался разведкой, причем в разные годы предпочтение отдавал тому или иному виду памятников. Так, с 1911 по 1915 г. более тщательно обследовалось левобережье Среднего Енисея с целью выявления каменных изваяний и камней с надписями. В 1912 г. велись поиски остатков старинных укреплений в долинах рек Немир, Б. Сыда, Камышта, Чёрный Июс. Но неизменным вниманием пользовались могильники, отчёты об исследовании которых он сопровождал фотографиями, рисунками и детальным описанием. [44]

Типологической характеристике И.П. Кузнецов подверг только те курганы, которые исследовал непосредственно сам. К первой группе были отнесены курганы с земляной насыпью и четырёхугольной оградой с вертикально стоявшими плитами. Часто к западу от кургана можно было наблюдать ещё 2-5 плит. Некоторой разновидностью сооружений этого типа были курганы с шестью — десятью плитами по углам и боковыми сторонами. Вторую группу составляли курганы с земляной насыпью, но без вертикальных плит по углам. К третьей группе принадлежали, по его мнению, «каменные курганы», насыпи которых сложены из камней разной величины. Четвёртый тип представлен у него плоскими или с незначительной насыпью курганами, имевшими ограду из вертикально поставленных по кругу плит. Пятую группу И.П. Кузнецов определил как «гробницы» (карасукские, по современной типологии), представлявшие собой сооружение в виде каменного ящика, вкопанного в землю. Подобные сооружения имели едва заметную земляную насыпь. Внутри ящика помещался один костяк, лежавший на левом боку головой на запад. Перед лицом стояли один или два глиняных сосуда. От одежды сохранились незначительные медные украшения. Обычным атрибутом таких могил являлись кости домашних животных — овцы пли коровы. К вос-

(76/77)    ^

току от «гробницы» иногда сооружался жертвенный ящик, в который ставили сосуд или клали различные украшения. Постоянные находки украшений при раскопках «гробниц» позволили И.П. Кузнецову-Красноярскому высказать предположение о принадлежности их к женскому типу погребений. Шестой тип — ото так называемые «киргизские могилы», представлявшие собой невысокие каменные холмики, под которыми находилась неглубокая могила с деревянной обкладкой вдоль стен. Костяк лежал па спине, вытянуто, головой на запад. Сосуд помещался у головы, на поясе обычно находили остатки железного ножа и пряжки, бронзовое кольцо. Седьмую группу составляли сооружения, напоминавшие «киргизские курганы», но отличавшиеся от них незначительными размерами. Четырёхугольная ограда сложена из грубых каменных глыб, внутреннее пространство её засыпано более мелкими камнями и образует невысокое прямоугольное возвышение. [45]

Подъемные находки И.П. Кузнецов-Красноярский разделил по эпохам на четыре основные группы: древности медно-бронзового периода, затем переходного бронзово-железного, древности тюрко-монголо-китайские и древнерусские (времени заселения котловины русскими). К первой группе принадлежат, по его мнению, все бронзовые кинжалы, ножи, наконечники стрел и копий. Ко второй — вещи из бронзы и железа, а также чисто железные. Бронзовым ножам и кинжалам он видел аналогии в материалах Ананьино и южнорусских степей. [46]

Рисунки на скалах и могильных камнях И.П. Кузнецов-Красноярский предлагал хронологически разделить хотя бы на две группы: рисунки, созданные в эпоху бронзы и раннего железа, и «новейшие», которые принадлежали современным ему народам Сибири. Древние рисунки отличала более высокая степень художественного мастерства и манера выбивки, в то время как «новейшие» были просто выцарапаны на камне и отличались своеобразной стилистикой рисунка. [47]

В отличие от Д.А. Клеменца И.П. Кузнецов-Красноярский отрицал связь изваяний и стел с рисунками и погребальными комплексами. Они, по его мнению, имели иное значение, которое пока невозможно определить. [48] Не разделял он взглядов и на глубокую древность различных оросительных сооружений, ибо, как он считал, в бронзовую эпоху природные условия позволяли вести хозяйство, не прибегая к искусственному орошению, к тому же население занималось в основном скотоводством и вело кочевой образ жизни. [49]

Изолированность Минусинской котловины от очагов азиатских цивилизаций способствовала тому, что переход от бронзовой культуры к культуре раннего железа был постепенным, о чем свидетельствовало наличие большой массы вещей переходных форм, когда железные вещи повторяли форму бронзовых или для изготовления кинжалов использовались, например, бронза и железо одновременно. Самостоятельность, без признаков заимство-

(77/78)    ^

ваний в формировании культуры эпохи железа на базе бронзовой культуры легко объяснима тем, что Минусинская котловина богата медными и железными рудами, хотя это не исключало, по мнению И.П. Кузнецова-Красноярского, возможности первого знакомства с железными изделиями в ходе обмена с более развитыми соседями. Китай и тюрки в то время не могли оказать влияния на ход исторического развития на среднем Енисее потому, что первый не предпринимал экспансии так далеко на север, а вторые не создали ещё сильных племенных объединений, способных вести активную внешнюю политику. Хакасы или киргизы также не могли принести в котловину культуру железа, а тем более культуру бронзы, так как, судя по сообщениям китайских летописей, в эпоху раннего железа они жили южнее Саян и перешли их довольно поздно, когда в Минусинской котловине процесс формирования железной культуры завершился. [50]

В 80-е гг. XIX в. финские учёные вновь проявили живейший интерес к древностям Минусинской котловины, Алтая, Тувы и Монголии. Причины этому следует искать в буржуазно-националистическом мировоззрении части финской творческой интеллигенции, к которой принадлежал и И.Р. Аспелин, занимавшийся изучением истории финских народов. Письменные источники позволяли ему проникнуть в глубь веков не далее средневековья, вопросы же древней истории и происхождения оставались, таким образом, вне поля зрения исследователя, что заставило его обратиться к археологическим памятникам. В 1871 г. он прерывает свои научные изыскания и совершает поездку по русским и прибалтийским музеям, где тщательно изучает коллекции. Он внимательно изучает материалы и записи М.А. Кастрена и В.В. Радлова. В итоге у И.Р. Аспелина сложилось твёрдое убеждение в том, что многочисленные археологические памятники среднего Енисея, Алтая и Тувы должны принадлежать бронзовой эпохе и оставлены древними финнами до их переселения на Запад. В Сибири культура этого парода не могла широко распространиться, так как этому препятствовали монголы и тюрки. Поэтому, вытесненные с Алтае-Саянского нагорья, древние финны двинулись за Урал. Многочисленные памятники Восточной Европы подтверждают это переселение. Чтобы доказать истинность этих предположений, необходимы были систематические исследования памятников в Сибири, четырёхлетний план которых финский историк наметил в 1876 г. Под руководством И.Р. Аспелина Петербургская археологическая комиссия должна была организовать многолетние раскопки на среднем Енисее и Алтае. Сотрудничества с комиссией не получилось, по-видимому, из-за отсутствия денежных средств. В марте 1887 г. И.Р. Аспелин выступил с научным обоснованием необходимости экспедиции в Сибирь в финском Обществе древностей, а 1 апреля в газете «Uusi Suometal» было опубликовано его обращение к финнам о пожертвовании средств на нужды экспедиции. К лету деньги были собраны, и 13 июня 1887 г. экспедиция покинула Хельсингфорс.

(78/79)    ^

Рис. 16.
Планы надмогильных сооружений курганов у улуса Орак.

(Открыть Рис. 16 в новом окне)

Исследования в Сибири И.Р. Аспелин рассчитывал провести в три этапа. Основной задачей трёхлетних работ было изучение «рунических» надписей — получение надёжных копий с уже известных, поиски, копирование и фотографирование новых, раскопки курганов, на которых стояли стелы с надписями. В ходе первого путешествия все эти задачи должны были решаться исключительно в Минусинской котловине. Спутником И.Р. Аспелина по первой экспедиции был Я. Апельгрен, на долю которого выпало ведение дневников и выполнение обязанностей художника. В Томске путешественники были уже 8 июля. Здесь изучали археологические коллекции музея при университете, познакомились с А.В. Адриановым и осмотрели раскопки томского могильника, относившиеся, по мнению И.Р. Аспелина, к концу бронзового века и началу железного.

Работы экспедиции в котловине начались от д. Парной (оз. Большое). Особым вниманием исследователей пользовались курганы с каменными оградами и стелами, на которых были рисунки и надписи. В районе озёр Большого и Малого и улуса Орак были осмотрены многочисленные могильники. Следует отметить, что ни одна экспедиция, ни один археолог не только до них, но и после не вёл археологические разведки с такой тщательностью. Местность, где располагались памятники, зарисовывалась и детально описывалась, учитывалось количество курганов, снимался план могильников и отдельных курганов, на которых были стелы с рисунками, надписями или какими-либо другими отличительными признаками, с указанием их местоположения (рис. 10). Заин-

Рис. 17. План кургана с указанием местоположения камней с рисунками.

(Открыть Рис. 17 в новом окне)

(79/80)    ^

Рис. 18. Сулек. «Писаная гора». Рисунки I группы (по И.Р. Аспелину).

(Открыть Рис. 18 в новом окне)

тересовавший исследователей курганный камень зарисовывался отдельно, на нём указывалось общее расположение изображений, которые тщательно копировались (рис. 17). Впервые в сибирской археологии был применён метод эстампирования, позволявший получать точные копии. Всё это подвергалось также детальному описанию. Поистине бесценный для современной археологии дар представляют материалы экспедиции, так как некоторые из памятников, в особенности изваяния и стелы, уничтожены или же без достаточно чёткой фиксации вывезены в музей.

У улуса Орак были произведены раскопки одного из курганов. Под невысокой насыпью (около 70 см) оказалась могила, стенки которой были укреплены каменными плитами и деревянным срубом. Покрытие могилы состояло из трёх массивных плит. В западной части покрытия, прямо на плитах, обнаружена кучка человеческих костей. В самой же могиле лежал костяк вытянуто на спине, головой на запад. Справа от головы лежали обломки орнаментированного сосуда, рядом с левым бедром — кости животных. На лбу и на груди находились четыре вогнутые бронзовые бляшки. [51] Здесь же путешественники впервые отметили на курганных плитах чашевидные лунки, бывшие, по их мнению, жертвенными ямками.

Особый интерес вызывала у И.Р. Аспелина Сулекская писаница, сулившая интересный научный материал. От оз. Большого экспедиция направилась к слиянию Белого и Чёрного Июсов,

(80/81)    ^

Рис. 19. Сулек. «Соляная гора». Рисунки I группы (по И.Р. Аспелину).

(Открыть Рис. 19 в новом окне)

а оттуда к улусу Сулек, в окрестностях которого па Писаной горе располагалась известная по описаниям скала с рисунками и надписями. Основная масса рисунков и надпись были тщательно скопированы за 4 дня работы. В стилистическом отношении и по манере нанесения рисунков исследователи выделили две основные группы. Первую группу составляли грубо выбитые рисунки со сплошной выбивкой всей фигуры (рис. 18-20). В художественном отношении они более примитивны по сравнению с выгравированными (вторая группа), которые обнаруживали у их создателей незаурядные способности к рисованию (рис. 21, 22). Смысловой связи между рисунками первого типа не чувствовалось, в то время как вторые, более реалистичные, отражали сцены борьбы животных и людей. Подразделялись рисунки также на динамичные и статичные, изображавшие животных в спокойных, застывших позах, напоминавших искусство сасанидских художников. То, что оба типа рисунков и надписи относились к бронзовой эпохе, у исследователей не вызвало сомнений. Более того, не все рисунки они

(81/82)    ^

Рис. 20. Сулек. «Писаная гора». Рисунки I группы (по И.Р. Аспелину).

(Открыть Рис. 20 в новом окне)

считали одинаково древними. Выбитые, по их мнению, были наиболее ранними, выгравированные же надписи принадлежали концу бронзовой эпохи. [52]

От Сулека И.Р. Аспелин и Я. Апельгрен поднялись по Черному Июсу, обследовали район улуса Ошколь, где на горе Арга обнаружили рисунки и скопировали их (рис. 23), а также осмотрели остатки укреплений, занесли их на план, отметив, что они представляли собой вал и крепостную стену, сложенную без раствора из песчаниковых плит. Аналогичные крепости отмечены ими у д. Парной, на реках Ниня, Камышта. [53]

Впервые с курганных камней и с писаницы на Арге скопированы были изображения манихейских жрецов (рис. 24). «Священни-

(82/83)    ^

Рис. 21. Сулек. «Писаная гора».
Рисунки II группы (по И.Р. Аспелину).

(Открыть Рис. 21 в новом окне)

ки» выгравированы в длинной одежде без рукавов, имели высокие головные уборы, вертикально стоящие надо лбом и закруглённые сзади. Перед собой держали предмет, похожий на жезл.

Детальному изучению подвергся район улусов Подкамень (Чёрный Июс), Батанаково и Костищево (Белый Июс). У улуса Подкамень на одном из курганов обнаружили камень с рельефным изображением человеческой личины. Сохранилась только её левая часть. На лбу просматривались две параллельные линии. У улуса Батанакова обнаружили две женские скульптуры (рис. 25). Одна оказалась разрушенной, вторая стояла на кургане. На узкой восточной грани камня высечено было лицо с большими круглыми глазами и фантастическим рисунком на высоком головном уборе. Под глазами по две дугообразные линии. Голова снабжена рогаvи и ушами животного. И только по рельефно выточенным грудям можно было признать в скульптуре женщину (см. рис. 25, 2).

От улуса Костищева путешественники направились к д. Соленоозёрной, где нашли несколько интересных изваяний. Одно из них представляло невысокую стелу с рельефно моделированным человеческим лицом с тремя лункообразными глазами и с едва намеченными рогами и ушами животного. В 8 км южнее Соленоозерного исследователи обнаружили длинный ряд каменных стел. На широкой грани одной из них глубокой врезанной линией изображена была верхняя часть человеческого лица с тремя глазами-

(83/84)    ^

лунками и рогами, на другой — животноподобное человеческое лицо (рис. 26). От Соленоозерного И.Р. Аспелин и Я. Апельгрен направились к улусам Таргасуль, Верхнедолгий Маяк и к д. Сухая Ерба, где осмотрели многочисленные курганы. С углового камня одного из них был скопирован рисунок рептилии (дракона) с открытой пастью, глазами, ушами и половиной туловища. Рядом с рисунком чудовища помещались изображения перевёрнутых вниз головой человеческих фигур. Дальше экспедиция отправилась к с. Знаменскому, чтобы заново скопировать надпись с изваяния, опубликованного ещё Ф.И. Страленбергом. Помимо этого, исследователи осмотрели многочисленные памятники в этом районе, среди которых их заинтересовали высокий (10 м) курган, окружённый прямоугольной (30x40 м) канавой, со входом на восточной стороне, а также оросительные каналы, вырытые парами параллельно друг другу между тремя параллельными им валами. [54] От д. Усть-Ерба путешественники направились к д. Абакано-

(84/85)    ^

Рис. 24. Рисунки машехейских [видимо, д.б.: манихейских] жрецов. 1, 2 — с курганных камней у улуса Подкамень; 3-6 — с г. Арга.

(Открыть Рис. 24 в новом окне)

Перевозное, где детально обследовали наскальные рисунки. От Абакано-Перевозной путь их лежал к д. Бородино. Здесь в поисках камней с надписями путешественники внимательнейшим образом обследовали могильник на горе Красный камень, где оказались множество рисунков и две стелы с рельефными личинами (рис. 27). Одна представляла собой мужчину с растянутым в улыбке ртом; другая, плохо сохранившаяся, имела едва заметный рот, три глаза, ноздри и традиционные рога. Немного выше лица просматривались три полукруга и на самом верху — два быка, тянувшие плуг.

По пути от д. Бородино к г. Минусинску И.Р. Аспелин осмотрел и копировал писаницы на горе Оглахты и у д. Потрошилово (рис. 28). В Минусинске были скопированы все имевшиеся в музее надписи. Здесь же было принято решение направиться в Уйбатскую степь, где, по сообщениям М.А. Кастрена, были камни с надписями. Два из них, в том числе и камень Ф.И. Страленберга, находились уже в Минусинске, оста-

валось найти остальные и новые. Основным районом поисков был определён район улусов Чиркове (р. Бирь), Тазмин и Чамак (р. Бея). Экспедиции не удалось найти не только новые надписи, но и те, что упоминались М.А. Кастреном. Вместо этого были обнаружены девять новых изваяний. Одна стела с грубо моделированным лицом полуживотного-получеловека находилась у улуса Чиркова, шесть — в окрестностях улуса Тазмина; на широкой грани одной из них изображено было глубоко врезанной линией трёхглазое чудовище, овал лица которого окружен многочисленными змееподобными лучами (рис. 29). Второе изваяние имело на узкой грани прекрасно моделированное человеческое лицо, выше которого помещалась змеевидная линия. Голова человека традиционно снабжена была рогами и ушами животного.

У улуса Чамак Я. Апельгрен нашёл два изваяния с человеческими личинами, одно из них венчала голова барана. Многие личины и их орнаментальные элементы напоминали, по мнению И.Р. Аспелина, распространённые гипсовые маски из курганов, датировка которых бронзовой эпохой тогда

ни у кого не вызывала сомнений, и поэтому он и изваяния датирует этой же эпохой. [55]

На Аскызе исследователи осмотрели оросительные каналы ц пришли к выводу, что для понимания принципа их действия необходима детальная топографическая съёмка. После Аскыза обследовались долины рек Камышта, Есь, Тёя. У д. Монок Я. Апельгрен произвёл раскопки кургана, давшего обычный бронзовый инвентарь. В д. Бея решено было завершить экспедицию 1887 г. с тем, чтобы в сентябре до наступления холодов попытаться проникнуть за Саяны. Вернувшись в Минусинск, Я. Апельгрен стал готовиться к путешествию в Туву, куда он отбыл 10 сентября, а И.Р. Аспелин приступил к изучению археологических коллекций Минусинского музея.

Экспедиция 1888 г. была посвящена изучению памятников Алтая, Тувы и частично Минусинской котловины. 30 сентября И.Р. Аспелин и К. Вуорти вернулись из Тувы в Минусинск. 2 октября выехали из Минусинска в Томск через Уйбат и Белый Июс. У улуса Кобылкова, на горе Кая, осмотрели писаницу с изображением мифологических сцен, а на Белом Июсе посетили Тохзасский грот с рунической надписью.

В 1889 г. состоялось третье и последнее путешествие И.Р. Аспелина в Сибирь. Спутниками его на этот раз были А.О. Гейкель и А.X. Снельман-Виркунен. Они повторили маршрут 1887 г., проверяя полученные ранее данные, вновь копируя и фотографируя памятники. И.Р. Аспелин окончательно утверждается во мнении о тесной связи изваяний с погребальными комплексами.

Скопированные во время первых двух путешествий надписи были изданы И.Р. Аспелиным в 1889 г. («Inscriptions de l’Jenissei»). Через пять лет А.О. Гейкель опубликовал копии надписей с Орхонского памятника, привезенные им из Монголии в 1890 г. Датскому лингвисту В. Томсену удалось расшифровать орхонское письмо и установить время его создания и языковую принадлежность. Оно оказалось древнетюркской письменностью VI в. н.э. Результаты этих открытий были совершенно неожиданными для

(87/88)    ^

Рис. 29. Изваяния у улуса Тазмина.

(Открыть Рис. 29 в новом окне)

И.Р. Аспелина, так как именно надписи он считал абсолютно достоверным источником по древней истории финнов в Сибири. Он отказывается от дальнейшей работы с привезёнными материалами, и доступными для исследователей они становятся только после публикации их Я. Апельгреном-Кивало в 1931 г. Так закончились в XIX в. поиски прародины угро-финнов в Сибири. Значение экспедиции определяется не только совершенством выработанной методики полевых работ, но и тем, что, благодаря именно этому, материалы экспедиции не потеряли своего научного значения и в наши дни.

Вторая половина XIX в. не лишена опыта широких обобщений археологического материала. В этом плане интересна работа томского историка В.М. Флоринского. В отличие от Э.И. Эйхвальда В.М. Флоринский обладал более широким кругом археологических источников, позволявших вести анализ на более высоком уровне. Тем не менее последнему присущи та же поверхностность в суждениях, подгон археологического материала под ранее сложившуюся концепцию. Сравнительный анализ материала проводится формально, хотя некоторые наблюдения не лишены оригинальности и прозорливости.

В.М. Флоринский — типичный представитель ортодоксального направления в официальной русской исторической науке. Его общетеоретическая концепция идеалистична. Исторические судьбы народов, по его мнению, предопределены свыше. «Всматриваясь в исторические факты, мы действительно видим, что каждый народ имеет свой жребий, занимая данное ему место в продолжение многих тысячелетии», — писал он. [56]

Изменения в материальной культуре и быте возможны, по его мнению, в исключительных случаях, когда наблюдаются смена религиозных представлений или же влияние более развитой цивилизации. Но предопределённость самобытности каждого народа противостоит этому и не позволяет измениться всему «складу народной жизни». [57]

(88/89)    ^

На задачи археологии как науки В.М. Флоринский смотрел шире многих своих современников: «Без сравнительной археологии не может быть настоящего исторического знания... Задача археологии состоит в том, чтобы проследить связь древнейшей культуры с ныне существующей и по возможности раскрыть отношения находимых древностей к ныне живущим племенам». [58] Исходя из этих взглядов, историк пытается проследить преемственность в развитии народов, населявших Россию, опираясь на сибирские древности. Если бы задачи исследования В.М. Флоринского ограничивались только этим, то он, по-видимому, остановил бы свой выбор на каком-либо из современных сибирских народов. Но проблема заключалась не только в установлении преемственности. Вся работа В.М. Флоринского, от первой до последней страницы, была направлена в первую очередь против исканий финских историков в Восточной Европе и Сибири. Его не устраивала ситуация, сложившаяся в исторической науке, когда историки «всю среднюю и северную полосу России отдают финнам, южные степи — скифам и сарматам, не дозволяя видеть ни в тех, ни в других наших родоначальников, — всю Сибирь приурочили к туранским племенам, Балканский полуостров — фракийцам, Западную Европу — кельтам и германцам, Малую Азию — эллинам и семитам, а колоссальному славянскому организму не оставили и одного клочка земли, который он мог бы назвать своей колыбелью». [59] Поэтому он ставит перед собой задачу исправить вопиющую несправедливость: найти славянам прародину и установить причастность праславянских племён к формированию современной европейской цивилизации.

Письменные источники не содержали ответа на поставленные вопросы, и В.М. Флоринский вынужден был обратиться к археологическим данным, способным помочь «правильно истолковать» события далекой старины. Увлечение археологией и древней историей началось с путешествия В.М. Флоринского по Северному Причерноморью, Дону, Южному Уралу и Приуралью, а также Южной и Западной Сибири. Сибирские памятники поразили его своей многочисленностью и грандиозностью и сходством с памятниками Европейской России. Он приходит к обычному в таких случаях решению: памятники оставлены одним древним народом, который неизбежно должен принадлежать к создателям европейской цивилизации. Далее делается следующий логический шаг — этим древним народом были праславянские племена. Мысль эта подкрепляется следующими любопытными рассуждениями: «Чувствуется мне, что народная русская волна недаром стремится на юг и восток. Не одни материальные выгоды и политические соображения влекут нас сюда, а народный инстинкт, бессознательно сохранившийся в коллективной памяти народных масс, подобно инстинкту перелетных птиц». [60]

В.М. Флоринский имел сравнительно широкий круг археологических источников. Для исторического анализа он использовал курганы, городища и поселения, изваяния, рунические надписи,

(89/90)    ^

кельты, ножи, кинжалы, клевцы, наконечники стрел и копий, образы звериного стиля, древние рудники. Курганы он разделил на два типа: с каменной насыпью и земляной с оградками и угловыми камнями. Последние отнёс к бронзовой эпохе и проследил аналогичные захоронения как на Енисее и Алтае, так и в Семиречье и Дунае. [61] Родиной каменных изваяний он считал Семиречье, откуда они распространились в Сибирь и южные степи Европейской России. [62] Все древние медные рудники Южной Сибири автор сочинения приписывает бронзовой эпохе и указывает на их сходство с уральскими и прикамскими. [63] Кельтам, клевцам и кинжалам он находит многочисленные аналогии по всей Восточной Европе. [64] Звериный стиль, по его мнению, — самобытнейшее сибирское явление, распространившееся во многие районы Евразии. Лишь сарматское искусство обладает некоторым своеобразием, но истоки его также следует искать в Сибири. Многочисленные городища и рудники свидетельствуют об осёдлости древнего населения Сибири и о высоком уровне развития его культуры.

Вопросам хронологии В.М. Флоринский уделил мало внимания. В общих чертах, без достаточной аргументации, он датирует начало бронзовой эпохи II-I тыс. до н.э., основную же массу памятников относит к I тыс. до н.э.

Культура бронзовой эпохи постепенно сменяется культурой железа, генетически связанной с первой. [65]

Анализ археологического материала, проделанный В.М. Флоринским, позволил ему сделать вывод о существовании одного носителя культуры эпохи бронзы и железа в Южной и Западной Сибири. Бесспорным свидетельством данного явления для В.М. Флоринского было существование стратиграфически однородных городищ и поселений. [66] (К сожалению, очень поверхностно были обследованы городища и поселения, что привело к неверным выводам.) Минусинская котловина, по его представлениям, — центр формирования бронзовой культуры Сибири, которая по некоторым образцам бронзовых изделий имеет значительное сходство со скандинавской культурой. [67] В V в. н.э. происходит смена населения южных областей Сибири: появляются монголоиды, которые приносят сюда кочевой образ жизни, иную культуру. [68]

Проработка археологического материала Сибири, в частности южных её районов, потребовалась автору пространного сочинения для выявления аналогий и параллелей историческим памятникам на обширной территории Евразии: Восточный Казахстан, Средняя Азия, Восточная и Средняя Европа. Поверхностный формально-типологический анализ приводит его к выводам о поразительном сходстве большинства категорий рассмотренных им вещей. Всё это — лишь основа для его исторических построений.

Центральная и Средняя Азия, Иранское нагорье — родина арийских племён, здесь формировалось будущее европейской цивилизации. В эпоху бронзы Сибирь, Южный Урал и Приуралье, Северное Причерноморье, т.е. северные районы евразийских степей от Енисея до Дуная, были заняты скифскими и сарматски-

(90/91)    ^

ми племенами, являвшимися частью арийских племён и, естественно, заселявшими эту территорию из Средней Азии и Иранского нагорья. Скифы, сарматы, киммерийцы — родственные племена и составляют древний костяк славянской культуры, сформировавшийся в районах Средней Азии. Далее В.М. Флоринский предлагает два пути заселения Европы славянскими племенами: 1) часть арийских племён с Иранского нагорья через Кавказ и Малую Азию проникла на Балканский п-ов и в Северное Причерноморье; 2) из Средней Азии в Южную Сибирь, Урал и Приуралье, в Донские степи. В силу этого, рассуждает В.М. Флоринский, древности в северной части евразийских степей и лесостепей оставлены не древними финнами или монголами, а славянами. На всём протяжении бронзового и железного веков скифо-сарматский мир, т.е. древние славяне, испытывали постоянное влияние культур Иранского нагорья и Средней Азии. Сибирские древности в силу своей отдалённости не несут печати постоянного влияния своей прародины, поэтому они несколько самобытнее причерноморских и сарматских.

Таким образом, если следовать логике рассуждений В.М. Флоринского, то племена поздней бронзы, раннего железа, т.е. предскифской и скифской эпох, населявшие огромную территорию от Енисея до Дуная с востока на запад и от Прикамья до Иранского нагорья с севера на юг, были праславянскими племенами, ставшими впоследствии восточными, западными и южными славянами. Южносибирские племена в начале нашей эры (V в.) были вытеснены монголоидами в Восточную Европу и таким образом приняли участие в формировании современных славян.

Единственное, пожалуй, что можно отметить в качестве заслуги В.М. Флоринского, так это интуитивное определение культурной общности племён предскифской и скифской эпох евразийских степей.

В последние годы XIX в. и первые XX в. открытые А.В. Адриановым при раскопках курганов на Тагарском острове и Солёном озере гипсовые и глиняные маски заинтересовали антропологов и археологов. Первые в России подобного рода находки не могли не вызвать естественного стремления объяснить их. В печати появляются статьи К. Горощенко и С.К. Кузнецова с попытками интерпретации этого интересного памятника. У обоих авторов не вызывала сомнения принадлежность масок погребальному культу. К. Горощенко, тщательно изучив маски и черепа, пришел к выводу, что гипсовые маски Тагарского острова снимались непосредственно с лица умершего в два приёма — сначала делалась глиняная маска — форма, по которой затем отливали из гипса требуемую маску. Особенности культа мёртвых в данном случае требовали портретного сходства с умершим.

В кургане Солёного озера К. Горощенко отметил иной способ изготовления масок, который имел несколько вариантов. Первый заключался в том, что у черепа плотно заделывались глиной глазницы, носовые и ушные отверстия, у некоторых внутренняя по-

(91/92)    ^

лость черепа полностью заливалась раствором глины. Второй способ, в свою очередь, имел некоторые разновидности. Лицевой скелет черепа покрывался раствором глины так, что получалась своеобразная маска на черепе. В другом случае приготовленная таким образом маска покрывалась слоем гипса, а поверх его накладывался ещё один слой глины. Своеобразие масок Солёного озера заключалось в том, что изготовлялись они по черепу, освободившемуся от мышечных тканей, причём признаков насильственного их удаления не обнаружено.

Наличие гипсовых и разнообразных глиняных масок связано было, по мнению К. Горощенко, с существованием различных форм погребальных обрядов. Гипсовые маски в кургане Тагарского острова сопровождали кучки пепла и жжёных костей, что свидетельствовало о трупосожжении. Использование портретных масок в данном случае объяснимо, так как огонь уничтожал человеческие остатки, их индивидуальные особенности. Маски такого типа сохраняли эти индивидуальные особенности. Глиняные же маски Солёного озера сопровождали скелеты. Обряд погребения здесь коренным образом отличался от предыдущего. Кости людей были положены в могилы без сохранения анатомического порядка, что свидетельствовало о том, что умершие до очищения их от мышечных тканей находились вне погребального склепа. После очищения костей от тканей на черепе изготовлялась маска, и их помещали в склеп. К. Горощенко непонятным было применение масок при трупоположении, так как культ масок естествен при сожжении трупов, когда необходимым было сохранение индивидуальных особенностей умершего, что достигалось с помощью портретных масок. В первом же случае изготовление их он считал пережиточным формальным явлением, объяснимым заимствованием обряда масок, который был неправильно понят и извращён. [69] Ничего необычного, по мнению К. Горощенко, в существовании культа погребальных масок нет, так как идея сохранения индивидуальных черт умерших универсальна и аналогична по своей сути бальзамированию трупов и захоронению вместе с покойником его скульптуры. Это всего лишь разные формы выражения этой идеи. [70]

Не менее интересным явлением считал К. Горощенко наличие в курганах А.В. Адрианова трепанированных черепов. Внимательное их изучение показало, что операция производилась непосредственно после смерти. Связано это было, по мнению К. Горощенко, по-видимому, с рядом причин. Во-первых, дать возможность душе быстрее покинуть тело; во-вторых, для удаления мозга, который мог использоваться в качестве жертвенной пищи, или же для каких-то иных целей; в-третьих, для изготовления из черепа амулета. Наиболее вероятным объяснением трепанации он считал предварительную подготовку черепа к покрытию его глиняной маской. [71]

С.К. Кузнецова мало интересовала технология изготовления масок, связь их с тем или иным обрядом погребения, для него

(92/93)    ^

важным было выявить универсальные свойства масок. Для этого он подверг анализу все известные в то время факты использования масок в погребениях, в результате чего выделил две основные разновидности — маски и маскоиды. Маскоиды представляли собой своеобразно оформленный и соответствующим образом раскрашенный человеческий череп. Единственными для конца XIX в. находками маскоидов были находки в Перу и вот теперь в Сибири, в кургане Солёного озера. Маски же, по мнению С.К. Кузнецова, широко использовались древними народами, в частности алеутами, при захоронении шаманов и вождей. Свои маски алеуты также раскрашивали, придавая им устрашающий вид. По мнению С.К. Кузнецова, маски и маскоиды служили средством соединения с высшим божеством, что давало возможность их владельцу обрести сверхчеловеческие способности. Маска должна была помочь умершему благополучно прибыть в потусторонний мир, охранять его покой в могиле и облегчить душе возвращение в покинутое тело. [72]

Оба автора единодушны были в том, что решение проблемы появления масок в Сибири является делом сложным и потребует в будущем значительных усилий. Оба отметили оригинальность и своеобразие бронзовой культуры Минусинской котловины, носители которой в антропологическом отношении выражали однородный с незначительными примесями тип. Бронзовый инвентарь свидетельствовал о поступательном развитии общества, о единстве материальной культуры, об отсутствии внешних влияний. Культ масок использовался маленькой группой населения и существовал непродолжительное время. [73] С.К. Кузнецов определил два возможных пути решения проблемы: в Минусинской котловине существовала высокоразвитая культура, в недрах которой совершенно самостоятельно, без каких-либо внешних импульсов возник культ масок, или же эта высокоразвитая культура появилась на Среднем Енисее с готовой религиозной системой из Юго-Западной Азии (Средний и Ближний Восток, Египет).

Раскопки второй половины XIX в., проводившиеся В.В. Радловым, Д.А. Клеменцем и А.В. Адриановым, заинтересовали и А.А. Спицына, в особенности материалы, связанные с коллективными могилами. Коллективные могилы среднего Енисея, по его мнению, имели характер родовых склепов, рассчитанных на несколько поколений. Сооружались они, по-видимому, в следующем порядке: сначала вырывалась яма, затем в ней строили сооружение, напоминавшее зимнее жилище некоторых сибирских кочевников, которое сверху перекрывалось накатом из брёвен. После заполнения склепа умершими поверх бревенчатого наката несколькими слоями укладывалась берёста, после чего всё это засыпалось землёй. Со временем берёста заменяется камнями, а насыпь становится незначительной. На основании того, что в склепах очень редки сохранившие анатомический порядок скелеты, А.А. Спицын делает вывод о существовании двукратного обряда захоронения. Трупы до помещения их в склеп хранились в спе-

(93/94)    ^

циально отведённых для этого местах, чтобы они могли очиститься от мышечных тканей. По истечении определенного срока склеп подвергался сожжению. Восстановить и деталях процесс сожжения склепа А.А. Спицын считал делом сложным. Он допускал мысль, что следы огня на стенах склепа, человеческих костях не являлись результатом сгорания, так как встречаются склепы, где следов огня нет. Вполне возможно, что в склепе разводили простой жертвенный костер, пламя которого могло распространиться на деревянное сооружение. [74]

Вещи из курганов с коллективными могилами А.А. Спицын датировал I-II вв. н.э. Оставлены эти памятники были, как он считал, хакасами. Этот погребальный обряд существовал ещё несколько веков, претерпев значительные изменения, уменьшились размеры склепов, появились вокруг насыпей ограды из камней, а на самых поздних стали выбивать надписи.

И.Т. Савенков принадлежал к той замечательной плеяде любителей-археологов второй половины XIX в., которые оставили заметный след, работая на уровне профессионалов, не только в разработке практической археологии, но и в теоретическом осмыслении богатого археологического материала. И.Т. Савенкову принадлежит открытие палеолита на Енисее (Афонтова гора, 1883 г.), он раскопал неолитическое поселение у с. Базаиха под Красноярском, давшее ставшие теперь классическими скульптурки животных из кости (рис. 30). Полевые археологические исследования И.Т. Савенкова не ограничивались районом Красноярска. В 1884 г. он совершает ряд поездок по среднему Енисею, которые свидетельствуют о его широких научных интересах. На р. Мане он скопировал несколько групп наскальных рисунков, выполненных охрой. Во время путешествия по Минусинской котловине, помимо разведочных работ, он совместно с И.П. Кузнецовым-Красноярским раскопал курган на руч. Узунжул (рис. 31). Разведочные работы проводились не только с целью выявления

(94/95)    ^

самых разнообразных памятников, но и для составления археологической карты, которая в основном была закончена в 1886 г. В ходе этих исследований И.Т. Савенков сделал выводы о сосуществовании каменного и бронзового инвентаря в бронзовой культуре Минусинской котловины и о существовании на дюнах стоянок с культурными остатками разных эпох, начиная с каменного века и кончая железным. С 1885 г. начинается детальное обследование наскальных рисунков — работа, ставшая смыслом его жизни, которой он посвятил 25 лет неустанного труда.

Первое, самое беглое знакомство с некоторыми писаницами и сравнение их с копиями, которыми пользовались Г.И. Спасский и Н.И. Попов, показали, что сделаны они были совершенно неудовлетворительно и в силу этого не могут быть использованы в качестве научно достоверного источника в исторических исследованиях. И.Т. Савенков вырабатывает наиболее приемлемый для себя метод работы с наскальными рисунками — сначала он делает общий детальный осмотр писаницы, затем рисунки копируются и наиболее интересные из них фотографируются для того, чтобы при сравнении копии и фотографии выявить точность первой, и только после этого, если результат положительный, наступает период теоретического осмысления полученного материала. К сожалению, метод эстампирования на первом этапе работы с наскальными рисунками И.Т. Савенкову был не известен, но даже тогда, когда И.Р. Аспелин, а затем и А.В. Адрианов применили его в полевой работе, он продолжал копирование от руки, на глазок, что, несмотря на тщательность работы художника, неизбежно приводило к неточностям. И.Т. Савенков скопировал рисунки с писаниц на р. Мане, у с. Караульного, с Сисимской, Бирюсинской, Шалаболинской, Майдашинской, Атамановской, Тесинской, Потрошиловской, Оглахтинской, Абакано-Перевозинской, Трифоновской и Копёнской писаниц. Собрал сведения о рисунках с утёса «Синий камень» (р. Туба), с гор Унюк и Туран, у деревень Галактионовой и Кавказской, а также у Кармаковской заимки.

В 1894 г. И.Т. Савенков уезжает в Варшаву, откуда возвращается только в 1904 г., теперь уже в Минусинск, где занимает пост директора музея (Н.М. Мартьянов умер в 1904 г.). Здесь И.Т. Савенков продолжает свои работы по исследованию писаниц, изваяний и составлению археологической карты. [75]

Раскопки курганов на рч. Узунжул, а также наблюдения, полученные в результате разведок, позволили И.Т. Савенкову критически отнестись к существовавшим классификациям курганов и признать наиболее рациональной типологию В.В. Радлова. Взяв ее за основу, И.Т. Савенков выделил пять типов курганов, каждый из которых должен был соответствовать определённому этапу в развитии бронзовой культуры Минусинской котловины или же принадлежать пяти разным народам, жившим здесь в то отдалённое время. [76] В развитии бронзовой культуры И.Т. Савенков выделил два периода — медный и бронзовый. Носители чисто медной культуры, как он считал, появились на среднем Енисее, сменив

(95/96)    ^

неолитическое население, задолго до нашей эры и только за несколько веков до начала нашей эры освоили производство бронзы. Именно им, носителям медно-бронзовой культуры, принадлежали не только многочисленные и разнообразные курганы, но и основная масса наскальных рисунков.

В сибирской археологии XIX в. исследованию писаниц придавалось исключительное значение, ибо в них видели древнейшие формы письма, расшифровка которого позволила бы проникнуть в далекое прошлое края. Работы Г.И. Спасского и Н.И. Попова по расшифровке «письма» не дали пока, по мнению И.Т. Савенкова, никаких результатов. Связано это было не только с тем, что копии Л.Ф. Титова были крайне неудовлетворительны, но и потому, что рисунки и знаки на скалах и курганных камнях не являлись, как считал И.Т. Савенков на первом этапе своих исследований, отражением каких-то форм или этапов развития письменности у сибирских народов. Как и его предшественники, И.Т. Савенков видел в наскальных рисунках достаточно серьёзный исторический источник, способный ответить на многие вопросы по истории религии и культуры, рассказать о хозяйственном укладе древних народов. Но самое главное заключалось в том, что рисунки являлись бесценным памятником изобразительного творчества первобытного человека. При всей их кажущейся грубости они несли на себе печать удивительного знания мира животных. Отсутствие же человека на этих первобытных «полотнах» объяснялось, но мнению И.Т. Савенкова, тем, что человек находился ещё пока во власти природы, которая его подавляла, мир диких животных владел всеми его помыслами, первобытный художник ещё не освободился от интеллектуального груза каменной эпохи. Являясь продуктом художественного творчества, рисунки не несли в себе никакого символического смысла. Поэтому нет никакой необходимости, говорил И.Т. Савенков, навязывать древнему человеку представления и действия, которые не были присущи ему. И только у самых поздних рисунков он допускал существование магического по содержанию смысла. К таким относились, по его мнению, нарисованные красной охрой рисунки, отражавшие влияние шаманизма. Понимание их возможно лишь при серьёзном изучении значения изображений на шаманских бубнах, онгонах и на затесах деревьев. [77]

Принципы относительной датировки рисунков И.Т. Савенков разработал ещё до своего отъезда в Варшаву. Их хронологическое деление он считал возможным, во-первых, по способу нанесения рисунков на скалу, во-вторых, по степени совершенства художественного мастерства и, в-третьих, по сюжетам сцен, изображённых на писаницах. Всю совокупность рисунков на скалах и курганных камнях он отнёс к медно-бронзовой эпохе. Первые из них появились в конце переходной эпохи от неолита к медно-бронзовому веку, а исчезли в начале раннего железного века. О генетической преемственности между неолитическим искусством и изобразительным творчеством медно-бронзовой эпохи среднего Ени-

(96/97)    ^

Рис. 32. Рисунки с р. Тубы (копия И.Т. Савенкова).

(Открыть Рис. 32 в новом окне)

сея свидетельствовало удивительное, по мнению И.Т. Савенкова, сходство рисунков оленей и лосей с р. Тубы и скульптурок этих животных с Базаихской неолитической стоянки (рис. 32). Сходство это — в натуралистичности изображений, которое объяснялось тем, что создавались они (рисунки) в переходное от охоты к скотоводству время, когда сознание человека ещё полностью находилось во власти идей и представлений каменного века. Поэтому чем натуралистичнее рисунки, чем они ближе к реальной действительности, тем древнее (рис. 38). Для развитой медно-бронзовой культуры, для последних её этапов, характерны стилизованные и схематичные рисунки предметов, животных и людей. Появление на писаницах изображений человека свидетельствовало, как считал И.Т. Савенков, об определённых изменениях в сознании древнего человека и о более позднем их характере, например рисунки Копёнской писаницы, где основным персонажем является человек (см. рис. 33). Древность рисунка зависела также и от его художественного совершенства — чем более мастерски он выполнен, тем древнее. Грубость и неправильность линий свидетельствовали об утрате художественного мастерства, о более позднем времени их создания. Наиболее надёжным способом определения древности рисунка И.Т. Савенков считал анализ техники нанесения рисунка на камень. Наиболее ранние рисунки выполнялись глубокой резной линией, немного позже появляются фигуры, выполненные сплошной мелкой точечной выбивкой, и самые поздние делались крупной запятовидной выбивкой или же едва заметной прерывающейся резной линией. Внимательное изучение И.Т. Савенковым Шалаболинской писаницы привело его к выводу, что рисунки на ней разновременны, а значит, и на других писаницах они вряд ли созданы в одно время. Он отказывается от композиционного рассмотрения писаниц, признавая за каждым в отдельности рисунком

(97/98)    ^

Рис. 33. Рисунки с Копёнской писаницы (копия И.Т. Савенкова).

(Открыть Рис. 33 в новом окне)

(98/99)    ^

право на самостоятельное смысловое значение. [78] Выводы И.Т. Савенкова о разновременности рисунков для многих из них верны, но отказ от рассмотрения памятника как единого целого там, где это было возможно, свидетельствовал о шаге назад в изучении писаниц по сравнению с Г.И. Спасским и Н.И. Поповым.

В последние годы жизни в Красноярске И.Т. Савенков пересматривает свои взгляды относительно петроглифов Минусинской котловины. Как и его предшественники, в наскальных рисунках он видит теперь знаки письменности, отражающие различные ступени её эволюции. Поворот к прямо противоположным выводам на первый взгляд кажется совершенно неожиданным. Расшифровка орхонской письменности, а затем и енисейской должна была утвердить его во мнении, что никакой связи между рисунками и фонетическими знаками не существовало. Но произошло обратное. Это научное открытие заставило И.Т. Савенкова во всех видах енисейских петроглифов увидеть определённые формы письменности, не фонетической, а более примитивной, давшей впоследствии енисейское алфавитное письмо. [79] Анализ рисунков, знаков, тамг со скал и курганных камней, сравнение их с буквами енисейского алфавита натолкнули его на мысль, что все они генетически связаны между собой и отражают ступени развития письма на Енисее. Сравнение енисейского алфавита с орхонским и тукюэеским позволило И.Т. Савенкову высказать мысль о том, что енисейское письмо является более древним по сравнению с последним, а в силу этого оно может стать ключом к выяснению генезиса наскальных рисунков Енисея. [80] В свою очередь тщательное изучение звериной пластики и орнаментики бронзового инвентаря выявило их религиозное назначение. Сравнение пластики и изобразительного материала писаниц обнаружило много общих элементов, что позволило И.Т. Савенкову увидеть в петроглифах стилизованные отображения определённых религиозных представлений. Чтобы проверить истинность своих выводов, он обратился к изучению литературы по археологии, этнографии, лингвистике, истории религии, культуры, психологии, истории языка и шрифтов, танцев. То, что орхонский алфавит уходил своими корнями на Ближний Восток, заставило И.Т. Савенкова сделать упор на изучении древней Индии, Египта, Среднего и Ближнего Востока и прилегающих районов Средиземноморья. Переезд в Варшаву, где он имел возможность познакомиться с последними достижениями европейской науки, облегчил ему этот титанический труд. Первое знакомство с литературой подтвердило выводы И.Т. Савенкова о религиозном характере петроглифов Енисея. Он выяснил, что в религиозной практике древних народов Востока и Средиземноморья исключительное значение придавалось мимике, жестам («телодвижениям») как универсальному религиозному языку, который нашел отражение в различных доалфавитных системах письма. Для И.Т. Савенкова было аксиомой то, что человечество едино и развивается по одним законам, в каком бы уголке земного шара люди ни находились. Поэтому отмеченные выше особенности в рели-

(99/100)    ^

гиозной практике должны были быть присущи древним народам Енисея. И y них религиозным языком был язык жестов, а петроглифы являлись знаками этого языка, с их помощью велась запись культовых обрядов. [81] Доказательству и обоснованию этой идеи посвятил И.Т. Савенков последних два десятилетия своей жизни. Многие культурные достижения человечества, считал И.Т. Савенков, такие, как язык и письмо, непосредственно связаны с развитием мышления. Его начальной ступенью было предметное мышление, затем наступила переходная фаза, характеризовавшаяся постепенной заменой чувственного восприятия «отвлечёнными символами». На третьей стадии человек мыслил только «отвлечёнными символами». На четвертой наступает «активная форма мышления» с развитым самосознанием и способностью выявлять причинно-следственные связи. Высшей же ступенью развития мышления является «внечувственное мышление». [82] Первые три типа мышления были присущи «доисторическому» человеку, а два последних «историческому». Исключительно важное значение в развитии языка и письма, считал И.Т. Савенков, принадлежало потребности человека в общении с себе подобными, в стремлении выразить своё душевное состояние. На стадии предметного мышления звуковая речь отсутствовала и средством выражения мыслительных процессов был мимический язык, язык жестов, когда мысль выражалась соответствующими движениями всего тела. [83] Эта примитивная форма общения должна была выражаться соответствующей формой письма, которую И.Т. Савенков определил как конкретно-графическую. Так появляются первые рисунки и знаки конкретных предметов (животных). Конкретно-графическая форма письма прошла в своем развитии две стадии — пиктографическую и сигнографическую. Пиктография — картинное письмо, состоящее из рисунков людей, животных и различных предметов. Эта форма письма тяжела для «написания» и восприятия, поэтому рисунок постепенно упрощается, схематизируется и превращается в знак, становится графической моделью предмета — сигнограммой (рисунки на Тубе — пиктограммы, на Копёнской писанице — сигнограммы). Пиктография и сигнография есть лишь первый шаг на пути к основной форме доалфавитной системы письма — мимикографической, «записывающей» рисунками и знаками «телодвижения» и жесты. Запись мимической речи со временем усложняется и превращается в схему знаков «телодвижений» и жестов, что приводит к возникновению символов, графическому выражению процессов абстрагирования в сознании человека (вторая ступень развития мышления). [84]

Загадочные же знаки и символы — последняя ступень в развитии доалфавитной системы письма. И.Т. Савенков считал, что петроглифы Енисея не только идеально отражали приведённую выше схему развития письма, но и подчеркивали исключительно важное значение, которое в прошлом придавалось мимическому языку и его графическому выражению. В этом он видел научное значение наскальных рисунков и их исследования. В соответст-

(100/101)    ^

вии со схемой развития письма И.Т. Савенков классифицирует петроглифы Минусинской котловины. Все они подразделяются им на три большие группы — рисунки, знаки, символы. Рисунки, по его мнению, являются художественным отображением людей, животных, предметов и могут восприниматься, с одной стороны, как художественное произведение, а с другой — как отражение предметной стадии развития мышления и в силу этого как пиктографическая форма письма, как инстинктивная, неосознанная форма передачи мыслей, чувств и представлений и в конечном итоге как графические модели идолов, фетишей и прочих атрибутов культовой практики.

По технике исполнения и по натуралистичности изображения рисунки разбиты И.Т. Савенковым на четыре категории. К первой категории он относит законченные рисунки, правдиво и жизненно передающие характерные особенности животных. Вся поверхность рисунка выбита мелкой точечной выбивкой, или же контур сделан глубокой резной линией. Ко второй категории — удовлетворительно выполненные рисунки точечным, запятовидным или линейным контуром. У животных не все части тела прорисовывались, что связано было, как считал И.Т. Савенков, с требованиями культа. Третья категория рисунков делалась той же техникой, что и предыдущая, по контур рисунка между передними и задними ногами не прорисовывался. Рисунки четвёртой категории несовершенны, выполнены выбивкой или же нарисованы красной краской. Все четыре категории отражают постепенную эволюцию рисунка к знаку и символу (рис. 31). И если первые рисунки представляли собой схематичное изображение человека или животного, то вторые выражали крайнюю степень обобщения и схематизации знаний о предмете (рис. 35).

И.Т. Савенков постоянно отмечал связь петроглифов с первобытной религией, которая выражалась не только в том, что рисунки являлись своего рода графическим выражением религиозного языка, но и в том, что основной движущей силой в происхождении и развитии письма являлась религия. Потребность в общении с богами заставила человека выработать понятный всем язык, которым оказался язык мимики и жестов. С его помощью люди обращались с молитвами к богам, выражали почтение и покорность перед ними. Но боги, по-видимому, не всегда «замечали и принимали» человеческие обращения. Поэтому человек приходит к необходимости найти такое средство общения с высшими существами, которое бы действовало продолжительный отрезок времени, а может быть, и вечно. Таким средством могли быть рисунки, с помощью которых можно было запечатлеть просьбу к богам, показать то, что необходимо человеку. Но человека не устраивала односторонняя связь «человек к богу», ему необходимо было знать и ответную реакцию богов, поэтому разрабатывается система знаков и символов, отражавшая эту обратную связь. В рисунке человек выражал не только своё обращение к богам, но и указывал, что ему нужно их благословение и обязательное получение того,

(101/102)    ^

Рис. 34. Рисунки Майдашинской писаницы (копия И.Т. Савенкова).

(Открыть Рис. 34 в новом окне)

(102/103)    ^

(Открыть Рис. 35-36 в новом окне)

что от них требуется. В силу этого на графическое изображение молитвенных движений обращалось самое пристальное внимание, тщательно подчёркивалось положение рук, ног, головы и других частей тела. Графически выраженная молитва имела большую силу, чем обычная, так как она постоянно напоминала о себе, требуя ответа. [85] Чтобы рисунок был вечным, его наносили на скалу. Это делалось ещё и потому, что некоторые скалы, по представлениям древних людей, служили обиталищем духов и низших божеств, являвшихся слугами верховного бога.

Религия древних аборигенов Минусинской котловины находилась на той стадии развития, когда её основным отличительным признаком, стержнем, как считал И.Т. Савенков, был обычай жертвоприношении, без которого связь с божествами была немыслима. Поэтому енисейские петроглифы, будучи средством общения людей с богами, отражали в основном эту обрядность, выражая одновременно и просьбу и ответ. Так, на Абакано-Перевозинской писанице один из рисунков представляет молящегося человека, стоящего па широко расставленных ногах и с поднятыми вверх руками, выбитыми дугообразно. Голова моделирована в виде треугольника, обращённого вершиной вверх. Обращение человека с молитвой к верхним божествам выражают поднятые вверх руки. По ним же, сверху вниз, придёт к человеку благословение. Дугообразность рук, по мнению И.Т. Савенкова, выражает обязательность получения человеком благословения бога в каких-то делах, А в конически выбитой голове выражена идея полученного благословения (см. рис. 34, 35). Вообще у И.Т. Савенкова незамкнутые дугообразные фигуры — символы — обозначали идею обращения и получения в будущем благословения. Таковыми являлись но только соответствующим образом оформленные руки, но и рога животных. Замкнутые же фигуры — треугольники, ромбы, окружности, дуги, концы которых соединены линией, — выражали идею полученного благословения (см. рис. 35).

(103/104)    ^

На Абакано-Перевозннской писанице есть символ молитвы небожителям, представленный рисунком головы с шеей. Туловище и ноги не прорисованы, так как в молитве никакого участия не принимают. [86] Идея жертвоприношения выражалась обычно многофигурной композицией. На этой же писанице есть рисунок человека и лося. Человек стоял со сдвинутыми ногами и поднятыми вверх дугообразными руками. Левая короче, она, по мнению И.Т. Савенкова, сжата в кулак, правая дана с вытянутой дланью, обращённой к солнечному божеству, так как правая рука является выразителем солнечного культа. Лось стоял с опущенной головой, почти касаясь правого бока человека. Вся его фигура выражала покорность и свидетельствовала о готовности стать жертвой.

В группе человеческих фигур на Оглахтинской писанице И.Т. Савенков увидел сцену камлания. Главная фигура представлена шаманом с бубном и колотушкой в руках. Рядом с ним — неясная фигура духа-покровителя. Вправо от них изображён был человек с широко расставленными ногами и дугообразными руками, опущенными вниз, что свидетельствовало об обращении к подземным божествам. [87]

Одновременное обращение к небесным и подземным божествам, по мнению И.Т. Савенкова, выражалось двумя способами. Первый способ представлен рисунком группы людей, сидящих в лодке, один из которых изображён в двурогой шапке и с опущенными вниз дугообразными руками (рис. 36). С помощью рук человек обращается к хтоническим божествам, а рога шапки просят милости у небесных богов. [88] Второй способ выражен в рисунках людей, находящихся как бы в круговом вращении, которое означало обращение с молитвой вверх, вниз, вправо, влево, так как окружавший человека мир в пространственных измерениях населён был сверхъестественными существами, обращение к которым необходимо. Аналогичная идея заложена была в крестообразных символах, концы которых указывали на направление молитвы и получения благословения.

И.Т. Савенков, тщательно проанализировав все известные ему изображения шаманов, представил процесс подготовки шамана к камланию в следующем виде. Шаман без головного убора подходит к бубну, который всегда рисовался выгнутой частью вверх. Выгнутая часть бубна вместе с находившимися на ней рисунками олицетворяла небо и его обитателей и одновременно являлась знаком благословения земле и шаману. Широко расставив ноги, шаман обращался к земле и, получив её благословение, брал бубен, сохраняя прежнее его положение, поднимал над головой. После всего этого над головой шамана появлялась шапка, части которой имели различное символическое значение: нижняя часть шапки представляла землю, а верхняя — небо, «парящий над ней птицеобразный символ — благословение неба, в несимметричности и удлинеённости одного крыла благословляющего знака птицы, показателя и возбудителя молитвы, который на петроглифе касается бубна, есть основание усматривать эсовидную колотушку», [89]

(104/105)    ^

соединяющая небо и землю линия есть сам шаман. Шаман касался шапкой бубна и получал таким образом из рук небесного божества колотушку. Затем надевал шапку так, чтобы длинное крыло птицеобразного символа находилось справа над колотушкой. Определёнными жестами касался колотушкой бубна и птицеобразного символа на шапке, после чего начинал камлать. И.Т. Савенков отмечал далее, что змея являлась непременным участником шаманских мистерий. Спиралевидное её изображение было своеобразным инструментом молитвы, по которому она направлялась к нужному божеству. Спираль была, по мнению И.Т. Савенкова, более совершенным прибором, так как в кольце или круге молитва-обращение гасилась ниспосланным божеством благословением, они встречались в замкнутой фигуре, ослабляя друг друга. В спирали же молитва и ответ божества «не встречались между собой... и не препятствовали действующим беспрерывно символам овладеть вниманием и милостью богов и духов и задерживать ниспосылаемую божественную силу между оборотами спирали». [90]

Наиболее совершенными религиозными символами И.Т. Савенков считал каменные изваяния, среди которых своей выразительностью выделялась стела из-под улуса Тазмина на р. Бирь. [91] Тазмннская стела представляла собой вытянуто овальную плиту, на одной из плоских граней которой были изображены одна над другой две антропоморфные личины.

Первая попытка интерпретации верхней личины И.Т. Савенковым несколько отличается от той, что дана им в монографии. Она (личина) представляла солнечное божество, у которого левый глаз был восходящим солнцем, средний — полуденным, а правый — вечерним. Всё это изображение может олицетворять подземное небо с солнцами. В процессе последующей работы над изваянием И.Т. Савенков изменил своё мнение относительно верхней личины, признав в ней изображение божества — посредника между людьми и верховными богами. Нижняя же личина олицетворяла, по мнению исследователя, душу умершего. Контур лица верхней личины прямоугольный с закруглёнными углами. В самой верхней части личина снабжена тремя глазами, разделёнными двумя дугообразными линиями. Два крайних глаза земные, третий, средний, — небесный глаз, он изображён чуть выше земных. Ниже глаз проведены две глубокие параллельные линии, отделяющие верхний сектор личины от остальной части. Получившаяся замкнутая дуга, но мнению И.Т. Савенкова, означала поклонение небесному глазу. Носа нет, его заменяют два кружка, символизирующие ноздри. По бокам кружков даны по две короткие вертикальные волнистые линии, соединяющиеся с волнистыми же горизонтальными линиями, проходящими через всю личину и отделяющими нижнюю часть от средней. Рот большой, овальный, с загнутыми вверх углами, что выражает молитву небу. В нижней части личины, как раз напротив уголков рта, даны опущенными вниз изображения не то рук, не то ног, которыми изображенное существо охватывает верхнюю часть нижней личины. [92] Над каж-

(105/106)    ^

дым из глаз видны стилизованные, заключенные в овал фигурки молящихся человечков с широко расставленными ногами и поднятыми вверх руками. У средней фигуры окончания рук и ног соединены ещё линиями. (Просто овал у И.Т. Савенкова означал благословение, а овал с этими линиями — двойное благословение.) Линии рук вне овалов продолжают идти вверх. У боковых фигур одна рука изображена с небольшим отростком, что показывает, по И.Т. Савенкову, молитвенное отделение большого пальца от ладони. У средней фигуры ладони обеих рук сжаты в кулак. Эти три человеческие фигурки олицетворяют духов глаз, которые обращаются через них с молитвами к солнцу или небу, как к верховному божеству. Остальные лучи — линии, идущие непосредственно от личины, — являются, по мнению И.Г. Савенкова, руками-символами, обращенными к верховному божеству с молитвой. Две из них, расположенные рядом с двумя крайними фигурами «духов», оканчиваются кружками с точками в центре, что символизирует жертву небу или солнцу, в данном случае глаза умершего.

Нижняя личина представлена на стеле вытянутым сверху вниз прямоугольником, разделенным горизонтальной чертой на две неравные части. Этот необычайно стилизованный рисунок лица человека являлся, как уже указывалось, изображением души умершего. От верхней линии личины вверх идут две извилистые черты, обозначающие рога, что свидетельствует о праве души на непосредственное общение с богами и о возможном получении душой благословения. Но овал рук или ног верхней личины ограничивает эти права и не позволяет душе, минуя изображённое выше божество, снестись с верховным божеством. Заключив в свои «объятия» душу, божество само обращается с просьбой сопроводить душу в потусторонний мир. Таким образом, верхняя личина тазминской стелы представляла хтоническое божество, которое у большинства восточных народов изображалось в виде антропоморфированной личины. И.Т. Савенков полагал, что в обязанности этого божества входило накладывать на душу умершего знак благословения и, обращаясь с молитвой к верховному божеству, принести в качестве жертвы «глаза» умершего, затем, получив благословение высшего небожителя, препроводить душу в потусторонний мир. «Главное, значение этого религиозного символа — не устрашающее, а охраняющее: сила охранения заключается в каноническом однообразии начертаний», — писал И.Т. Савенков. [93] Божество тазминской стелы, по его мнению, ближе по своему значению Гермесу-Психонону, хотя имеет аналогии с божествами древнеиндийской мифология Пушаном, Агни, Джагернатхом. Аналогичным образом интерпретируются изваяния из-под улусов Батанакова и Чиркова, с р. Беи.

Выше уже отмечалось, что И.Т. Савенков основной движущей силой в происхождении и развитии письма считал религию. В главных очагах развития человеческой цивилизации письмо возникло относительно самостоятельно. Это же относится и к сред-

(106/107)    ^

Рис. 37. Плывущие олени. Ларте. Франция.

нему, Енисею где многочисленные памятники письменности (петроглифы, енисейский алфавит) свидетельствовали о самостоятельных путях развития енисейской письменности, которая несла на себе печать некоторого своеобразия и обособленности, несмотря на ярко прослеживаемое влияние древних цивилизаций Китая, Индии, Среднего и Ближнего Востока и Средиземноморья. [94] И.Т. Савенков справедливо полагал, что истоки этого своеобразия следует искать в енисейском неолите и палеолите, существование которых он доказал раскопками у Базаихи и находками на Афонтовой горе.

Искусство бронзовой эпохи Енисея стилизовано, схематично. Это свидетельствовало, но мнению И.Т. Савенкова, о тысячелетиях его развития, о том, что ему предшествовало натуралистическое искусство неолита и палеолита. Связующие звенья между эпохами существуют. На р. Тубе есть рисунки животных настолько натуралистически выполненные, настолько схожие со статуэтками Базаихской стоянки, что сомнений в генетической преемственности между неолитическим искусством и искусством бронзовой эпохи не должно быть. В свою очередь, неолитическое искусство Енисея, представленное статуэтками Базаихи, настолько развито, что должно иметь глубокие корни в палеолитическом искусстве, которое на Енисее еще не было найдено, но И.Т. Савенков не сомневался в том, что это произойдёт и что оно будет аналогичным европейскому, так как он не видел большого различия в палеолитических культурах Северной Азии и Европы. Поэтому он считал вполне допустимым привлечение в качестве сравнительного материала образцов европейского палеолитического мобильного искусства, в котором видел бесспорное доказательство появления пиктографической и сигнографической систем письма в палеолите. В качестве примера, иллюстрирующего, во-первых, натуралистичность палеолитического искусства, во-вторых, его символичность, указывающую на пиктографическую стадию письма, И.Т. Савенков приводит гравюру на кости (пещера Лортэ во Франции), где изображены переплывающие реку олени. Несмотря на полнейшую натуралистичность рисунка и всей сцены, он увидел элементы символизации и схематизации (рис. 37). Это проявляется, по его мнению, в движениях животных, в положении ног и копыт. Ноги и копыта нарисованы вытянутыми в одну линию, что неестественно для движущегося животного. Рыбы плывут сре-

(107/108)    ^

ди ног и над спиной оленей, что также, по мнению И.Т. Савенкова, невозможно в действительности. К тому же имеются «линейные сигнографы» — ромбы с поперечной чертой над животными, что является бесспорным доказательством символического значения рисунка, который «изображает согласованное с жертвенным предназначением движение трёх северных оленей, сопровождаемых и, видимо, руководимых в своих движениях, как языке культа, рыбами-жертвопринимателями». [95] И.Т. Савенков представляет нам пиктографическую запись, где изображены жертвенные животные, плывущие к божествам, которым они предназначены. В рисунке последнего оленя символичен также поворот головы, указывающий на благословение следующих перед ним животных и «оставшихся» позади «жертвоприносителей». Это значение усилено двумя «сигнограммами-ромбами», помещенными один над другим так, что нижний знак относится к правому глазу, а верхний — к левому. Графические знаки свидетельствовали, по мнению И.Т. Савенкова, о существовании солнечного культа. Две другие фигуры животных также даны в условной манере. Оленей сопровождали рыбы, являвшиеся «представителями» подводного мира божеств, В изображениях рыб видна еще большая условность. Так, у рыбы, следующей за вторым оленем, два нижних плавника несколько приподняты, как бы указывают на движение вниз. Остальные нижние и верхние плавники нарисованы в развороте так, что своими уголками указывают также на движение вниз. Верхняя половина рыбы в своем движении символизирует благословение, что выражено раскрытым ртом, прикосновением лобной частью головы к оленю.

В палеолитическую эпоху язык жестов был известен не только людям, но и приписывался богам и животным, что умело выражалось в рисунках. И.Т. Савенков делает вывод, что в палеолитическую эпоху, так же как и в поздние периоды, люди изображали исключительно жертвенных животных, которым придавались «животные-спутники», являвшиеся «представителями» богов и руководившие «обрядовыми движениями жертв». [96] Люди палеолита выработали основные приёмы графического изображения языка жестов, в последующие эпохи он совершенствовался и дошёл до нас в законченном виде таким, каким он представлен петроглифами Енисея. Одно из бесспорных доказательств преемственности в изобразительном искусстве бронзовой эпохи Енисея и палеолита И.Т. Савенков видел в скульптурном оформлении рукояток бронзовых ножей и кинжалов Минусинской котловины. В мадленскую эпоху рукоятки кремневых ножей вырезались из кости в виде фигурок оленей, быков и других животных. Обращала на себя внимание, по мнению И.Т. Савенкова, совершенно определенная моделировка положения головы с полуоткрытым ртом, запрокинутыми рогами и сильно изогнутой шеей. Всё это показатели того, что изображённое животное есть жертвенное и дано в канонической позе. Аналогичными по смыслу являются скульптуры животных на бронзовых вещах среднего Енисея.

(108/109)    ^

Заслуги И.Т. Савенкова перед сибирской и русской археологией значительны и не ограничиваются открытием палеолита и неолита на Енисее, сбором археологического материала в Минусинской котловине. И.Т. Савенков первым в дореволюционной сибирской археологии написал монументальную монографию, посвященную определённому типу памятников — наскальным рисункам и каменным изваяниям. Исследование петроглифов у него основано на широкой исторической, археологической и этнографической базе. Он впервые детально разработал и применил во всем его многообразии сравнительный метод. И хотя со многими выводами в работе И.Т. Савенкова трудно согласиться (например, с интерпретацией наскальных рисунков как памятников письменности), основная его идея заслуживает серьёзного внимания: ни один штрих, ни один рисунок, тем более поза изображённого человека или животного, не являются случайными — всё имеет определенный смысл, разгадка которого находится в религиозно-мифологической системе взглядов на мир первобытных народов. И.Т. Савенков первым на высоком научном уровне выдвинул и сформулировал эту гипотезу.

В самом конце XIX — начале XX в. после выхода в свет «Сибирских древностей» В.В. Радлова, экспедиций И.Р. Аспелина и раскопок А.В. Адрианова минусинские древности оказались в центре внимания ведущих русских археологов и специалистов по бронзовому веку в Европе. Старые идеи постепенно теряют своих сторонников. Так, все меньшее число приверженцев поддерживает идею распространения культурных традиций с востока па запад. Среди сибирских исследователей её продолжают отстаивать А.В. Адрианов, И.П. Кузнецов-Красноярский, а из зарубежных — У. Минз, который, продолжая идейные традиции Н.М. Ядринцева и П. Райнеке, высказывает мысль о сибирском происхождении скифской культуры. Его основным аргументом в пользу этой гипотезы являются вывод о сходстве некоторых категорий вещей из Сибири и Причерноморья, а также мнение о более древнем бытовании минусинской бронзы и в силу этого о непосредственном её воздействии на формирование скифской культуры. [97] Но Э. Минз был последним, кто последовательно отстаивал взгляды исследователей XIX в. Постепенно все больше учёных начинают придерживаться противоположной точки зрения — идеи западного и юго-западного происхождения минусинской бронзовой культуры. Впервые в конце XIX в. мысль о возможном происхождении сибирского бронзолитейного производства с Ближнего Востока была высказана В.М. Флоринским. [98] Под влиянием же идей И.Р. Аспелина в науке утверждается мнение, что для Сибири была характерна своеобразная, во многом отличная от соответствующих по времени «урало-алтайская культура эпохи бронзы». Центр её связывался с Минусинской котловиной. Этих взглядов придерживались В.А. Городцов, С. Мюллер, О. Монтелиус, П. Рейнеке, А. Тальгрен.

(109/110)    ^

Своеобразие бронзовой культуры Сибири В.А. Городцов видел в формах ножей, кинжалов, клевцов и многих других вещей. Он очень поверхностно (опять же чисто по внешним признакам) разделил надмогильные комплексы на несколько групп, которые в общем можно свести к двум типам — «курганы и могильники». К первому типу он относил курганы с квадратной оградой, невысокой земляной насыпью и плитами по углам и курганы с высокой насыпью и четырёхугольной или круглой оградой из плит. Могильники, в его представлении, состояли из нескольких сомкнутых между собой оградок с одной могилой внутри её. В особый тип памятников, названный им менгирами, В.А. Городцов выделил отдельно стоящие вертикальные плиты, удаленные от курганов на 10-50 м. [99] Из бронзового инвентаря наиболее интересными для В.А. Городцова оказались кельты, среди которых он выделил ряд типов. Безушковые кельты довольно крупных размеров с ромбическим и простым линейным орнаментом, распространившиеся из Сибири через Урал в Восточную Европу в начало II тыс. до н.э. Этот тип кельтов явился исходной формой для формирования, как и в Сибири, нескольких типов кельтов с одним, двумя, тремя ушками и даже с «ушком на полотне». [100] Ярким элементом бронзовой культуры Сибири В.А. Городцов считал звериную пластику с характерным для неё синтезом реализма и схематизма. Схематизация изображений обусловлена была, но мнению В.А. Городцова, не какими-то внутренними творческими процессами, а тем, что древние сибиряки «оказались менее способными подражать образцам, проникавшим из Месопотамии через Иран и Среднюю Азию». Звериный стиль древних аборигенов Сибири был неудачной копией с оригинала. [101]

В.А. Городцов на проблему происхождения звериного стиля в Сибири смотрел иначе, чем некоторые исследователи начала XX в. Так, Б.В. Фармаковский высказал взгляды о прямом воздействии скифской культуры Северного Причерноморья на формирование искусства среднего Енисея. [102]

В.А. Городцов считал, что сибирская бронзовая культура возникла под влиянием среднеазиатского и ближневосточного культурных очагов, под некоторым воздействием древнекитайской цивилизации. Своим возникновением и расцветом она всецело обязана богатству медных руд и плодородных речных долин. Несмотря на слабую изученность Средней Азии и Сибири в археологическом отношении, В.А. Городцов считал, что в общих чертах можно проследить распространение среднеазиатской культуры в сторону Алтае-Саянскою нагорья. Он допускал, что первыми носителями этой культуры могли быть выходцы с Иранского нагорья. Впоследствии сибирская бронзовая культура обособилась, «явившись оригинальным очагом», оказывавшим влияние на Забайкалье, Средний Урал, Поволжье, откуда оно доходило до Скандинавии, Южной России и Венгрии. [103] Возникновение сибирской бронзовой культуры относилось В.А. Городцовым к довольно позднему периоду «мировой бронзовой культуры», а именно к началу

(110/111)    ^

II тыс. до н.э. Доказывалось это, по его мнению, тем, что на среднем Енисее отсутствовали каменные орудия труда и клиновидные формы медных и бронзовых кельтов. Сравнительно позднее появление металлургии в Минусинской котловине он объяснял удалённостью и изолированностью её от мировых культурных очагов. Расцвет сибирской бронзовой культуры осуществился в то время, когда основная масса народов перешла к следующему этапу своей истории — эпохе железа, и оставался «пышным» пережитком, последним очагом бронзовой культуры в России. [104]

А.М. Тальгрен только в самом начало своего творчества придерживался «урало-алтайской» теории И.Р. Аспелина. В 1911 г. вышла его работа, в которой на основе всестороннего анализа археологического материала (кельтов, кинжалов, серпов, ножей, клевцов, зеркал и других предметов) Алтае-Саянского нагорья, Урала и Приуралья он приходит к выводу о том что единой «урало-алтайской» бронзовой культуры на этой огромной территории не было. Он выдвинул идею о существовании нескольких относительно самостоятельных культурных центров, среди которых одним из самобытных и ярких считал именно «Минусинский ареал». В отличие от И.Р. Аспелина А.М. Тальгрен утверждал, что движение носителей бронзовых культур происходило не с востока на запад, а наоборот, с запада на восток, и постарался подкрепить свои рассуждения по возможности более точными хронологическими выкладками, которые как будто и подтверждали более раннее существование бронзовых культур на востоке европейской части России по сравнению с культурой металла Минусинской котловины. Так, на Урале и в Прикамье эпоху бронзы А.М. Тальгрен разделил на три больших этапа: 1. Древнейшая эпоха металла (2500-1500 гг. до н.э.), характеризующаяся сосуществованием каменного и медного инвентаря. Формирование бронзовых культур происходило в результате синтеза местных неолитических элементов и пришлых из Венгрии, с Кавказа и Причерноморских степей. 2. Эпоха средней бронзы (1500-1600 гг. до н.э.) сохраняет влияние Венгрии и Северного Причерноморья. В то же время появляются элементы, указывающие на связь, с одной стороны, с сибирской культурой (конкретные формы этого влияния ещё непонятны), с другой — со Скандинавией. Всеми этими особенностями обладала сейминская культура. 3. На третьем этапе появляются изделия из железа, связи с северо-западом слабеют, чётко прослеживается скифское влияние. Ананьинская культура.

В Минусинской же котловине культура бронзы формируется во II тыс. до н.э. (до 1000 г. до н.э.). Местные культурные традиции прослеживаются лишь в мотивах геометрической орнаментации. Заметно преобладание заимствованных извне элементов. На втором этапе (1000-500 гг. до н.э.) среди изделий преобладают топоры с двумя ушками, «кривые ножи», кинжалы. В искусстве господствуют геометрическая орнаментация и натуралистически выполненные фигуры животных. На третьем этапе (с 500 г. до н.э.)

(111/112)    ^

бесспорно сильное скифское влияние, о чём свидетельствуют зооморфная орнаментация изделий и появление растительных мотивов.

Как видим, А.М. Тальгрен, говоря о времени появления бронзовой культуры в Минусинской котловине, в общем повторил выводы В.А. Городцова о более позднем по сравнению с восточноевропейской бронзой появлении её на среднем Енисее. Не был А.М. Тальгрен оригинальным и во взглядах на неоднородность «урало-алтайской бронзовой культуры». В 1882 г. С. Мюллер, придерживаясь в основном теории И.Р. Аспелина, высказал предположение, что бронзовые памятники района между Волгой и Уралом ближе к европейским, чем сибирским, и значительно древнее последних. Более конкретно по этому поводу высказался в 1901 г. Штукенберг, утверждая, что бронзовая культура Приуралья и Урала не являлась западной ветвью алтайской, а была вполне самостоятельной. [105] Идеи А.М. Тальгрена и его предшественников нашли дальнейшее развитие в работе Г. Мергарта.

За XIX — начало XX в. сибирская археология прошла более плодотворный по научной значимости путь. Несмотря на то что сбор археологических источников носил малопродуманный, случайный характер, в музеях Москвы, Ленинграда и Сибири хранятся многочисленные коллекции, представляя настолько обширный материал, что всесторонний научный анализ его оказался возможным лишь в советское время. Как наука археология обрела свой предмет исследования — вещественные остатки материальной культуры древних народов Сибири.

Полевая археология выработала более совершенную методику работ с археологическим объектом. Раскопки шурфами и траншеями не могли дать полного представления о конструкциях курганов и могил, поэтому с 80-х гг. начинает применяться полная послойная съемка курганной насыпи и заполнения могил с обязательным просеиванием земли (А.В. Адрианов и И.П. Кузнецов-Красноярский). Обязательными становятся графическая фиксация раскопок и их детальное описание. При разведывательного характера работах производилась топографическая съёмка отдельных курганов с указанием местоположения изваяний и стел с рисунками, которые отдельно зарисовывались и копировались. Местность и наиболее интересные памятники также детально описывались (И.Р. Аспелин, И.П. Кузнецов-Красноярский). В изучении наскальных рисунков и каменных изваяний был сделан значительный шаг вперёд. Методом эстампирования рисунков и тщательного художественного копирования изваяний были впервые получены достоверные копии, не потерявшие своего научного значения и в наши дни. В силу того, что многие из памятников изобразительного творчества безвозвратно исчезли, современные исследователи с успехом использовали в своих работах копии И.Р. Аспелина и А.В. Адрианова.

Теоретические обобщения археологического материала постепенно избавляются от произвольного конструирования, прибли-

(112/113)    ^

жаются к конкретному источнику. Всё ощутимее обозначалась связь археологии с лингвистикой, этнографией, историей религии и культуры, получив своё законное выражение в работах И.Т. Савенкова. Он же окончательно сформулировал (для этого этапа развития археологии) основные принципы сравнительного метода, ставшего впоследствии основополагающим в исследованиях археологов. А.П. Степанов, а затем В.В. Радлов выделили основные культурно-исторические этапы для бронзового и железного периодов древней истории народов Сибири. Впервые были выделены конкретные группы памятников, действительно относящиеся к раннему железному веку. Типологические классификации курганов в основном правильно отражали существующие разновидности последних, но не выражали хронологической последовательности в развитии погребальных комплексов. В XIX в. в отличие от XVIII в. чётко прослеживается преемственность исследователей в развитии основных идей.

Следует отметить, что ряд гипотетических догадок и гипотез, высказанных учёными XVIII в., получил подтверждение в исследованиях XIX в. Мысль о том, что часть памятников могла быть оставлена предками современных аборигенов среднего Енисея, нашла своё отражение в работах А.П. Степанова, В.В. Радлова и Д.А. Клеменца. Последний отметил важность скифо-сибирской проблемы. Предположение о скифском характере памятников впервые было высказано Д.Г. Мессершмидтом и Ф.И. Страленбергом. Серьёзное же внимание этой проблеме было уделено в работе Г. Мергарта в 20-е гг. XX в. Самой популярной в XIX в. была алтае-саянская теория происхождения угро-финских народов. Э.И. Эйхвальд и И.Р. Аспелин пытались обосновать её археологическими материалами. Идея же переселения народов с востока на запад, от Енисея к Волге и Карпатам, серьёзно увлекла исследователей XIX в., и лишь А.М. Тальгрен критически подошёл к решению этой проблемы, пытаясь обосновать миграции народов с запада на восток. Последователем взглядов А.М. Тальгрена стал Г. Мергарт. Наряду с этим в XIX в. был высказан ряд оригинальных идей, не потерявших своего значения для последующих поколений археологов. Г.И. Спасский и Н.И. Попов предложили отнестись к писаницам и каменным изваяниям как памятникам комплексным, в которых не только рисунки, но и сама скала, отдельные её части играют определённую смысловую роль. Эти взгляды И.Р. Аспелин распространил на могильные комплексы, где ни одна деталь, ни один элемент не являлись случайными, а подчинены были строгой логике погребального культа. Отождествление наскальных рисунков с памятниками письменности для XIX в. было не новым явлением, тем не менее попытка решить эту проблему дала ряд интересных результатов в исследованиях И.Т. Савенкова.

Но основная задача по созданию хронологической классификации памятников Южной Сибири не была решена. С ней успешно справился С.А. Теплоухов, с деятельностью которого связан следующий этап развития сибирской археологии.

(/160)

[1] Формозов А.А. Очерки по истории русской археологии. М., 1961, с. 76-85.

[2] Генинг В.Ф. Очерки по истории советской археологии. Киев, 1982, с. 66-77, 88-89.

[3] Радлов В.В. Древние аборигены Сибири. В кн.: Живописная Россия. Т. 11. Западная Сибирь. Спб., 1884, с. 30.

[4] Вадецкая Э.Б. К истории археологического изучения..., с. 133-134.

[5] Боголюбский И.С. Исследование древностей Минусинского округа Енисейской губернии в 1881 г. ИБСОИРГО, Иркутск, 1882, т. XIII, вып. 1-2; Он же. Исследование древностей Красноярского и Минусинского округов 1881, 1882 и 1883 годов. ИВСОИРГО, Иркутск, 1883, т. XIV, вып. 3; Вадецкая Э.Б. К истории археологического изучения..., с. 134-135.

[6] Радлов В.В. Сибирские древности. (Из путевых записок по Сибири.). Спб., 1896, с. 8.

[7] Там же, с. 2-20.

[8] Там же, с. 17.

[9] Там же, с. 23.

[10] Там же, с. 16. Struve H. Analyse verschiedener antiker Bronzen und Eisen aus der Abakan-Enissei-Steppe in Sibirien. Bulletin de L’Académie Imperiale des Sciences, B. 9, St.-Petersburg, 1866, S. 283.

[11] Радлов В.В. Сибирские древности..., с. 28-29; Он же. Древние аборигены Сибири..., с. 6-7.

[12] Радлов В.В. Древние аборигены Сибири..., с. 8-9.

[13] Радлов В.В. Сибирские древности..., с. 31-34.

[14] Попов Н.И. О чудских могилах Минусинского края. ИСОИРГО, Иркутск, 1876, т. VII, вып. 2-3, с. 75-77.

[15] Там же, вып. 4-5, с. 141-143.

[16] Там же, с. 138.

[17] Попов Н.И. Общий взгляд на писаницы Минусинского края. ИСОИРГО, Иркутск, 1876, т. VII, вып. 1, с. 25-30.
(160/161)

[18] Попов Н.И. О каменных бабах. ИСОИРГО, Иркутск, 1874, т. II, вып. 1-2, с. 61.

[19] Попов Н.И. О писаницах Минусинского края. ИСОИРГО, Иркутск, 1873, т. III, вып. 5, с. 275-277, 281-284; Он же. Общий взгляд на писаницы Минусинского края. ИСОИРГО, Иркутск, 1875, т. VI, вып. 5-6, с. 203.

[20] Попов Н.И. О писаницах Минусинского края. ИСОИРГО, Иркутск. 1872, т. III, вып. 2, с. 223-225.

[21] Там же, с. 227-230.

[22] Попов Н.И. Общий взгляд на писаницы..., с. 202-203.

[23] Там же, с. 207.

[24] Клеменц Д.А. Древности Минусинского музея. Томск. 1886.

[25] Итоги работ Д.А. Клеменца в 1883 и 1884 гг. ЗЗСОИРГО, т. VIII, вып. 1. Омск, 1886; Клеменц Д.А. Материалы, собранные Д.А. Клеменцем при экспедициях в Верхний Абакан в 1883 и 1884 гг. ЗЗСОИРГО, Омск, 1890, кн. XI; Он же. Предварительные сведения об экскурсии в Ачинский и Канский округа. ИВСОИРГО, Иркутск, 1916, т. XV; Он же. Из прошлого. Л., 1925; Дэвлет М.А. Д.А. Клеменц как археолог. СА, 1963, №4, с. 5-8; Вадецкая Э.Б. К истории археологического изучения..., с. 113.

[26] Клеменц Д.А. Древности Минусинского музея, с. 11-13.

[27] Там же, с. 51, 62.

[28] Там же, с. 59-62.

[29] Там же, с. 49, 67-68.

[30] Там же, с. 54-58.

[31] Там же, с. 38-41.

[32] Там же, с. 33-38.

[33] Там же, с. 65-67.

[34] Там же, с. 45, 67-69.

[35] Ядринцев Н.М. О следах азиатской культуры в южнорусских п скифских древностях. В кн.: Тр. VIII археологического съезда, т. VI. М., 1897, с. 176-177.

[36] Reineke P. Über einige Beziehungen der Alterthumer Chinas zu denen des skythischsibirischen Volkerskreises. Zeitschrift für Ethnologie, Berlin, 1897, T. XXIX, H. 5, S. 151-172.

[37] Клеменц Д.А. Древности Минусинского музея..., с. 57, 62-63; Дэвлет М.А. Д.А. Клеменц как археолог..., с. 6-7.

[38] Адрианов А.В. Путешествие на Алтай и за Саяны, совершенное в 1881 г. ЗИРГО, т. XI. Спб., 1888. Он же. Путешествие на Алтай и за Саяны, совершенное летом 1883 г. ЗЗСОИРГО, кн. VIII, вып. 2. Омск, 1888.

[39] Адрианов А.В. Доисторические могилы в окрестностях Минусинска. ИРГО, т. XIX, вып. 3. Спб., 1883; Он же. Выборки из дневников курганных раскопок в Минусинском крае. Минусинск, 1921-1924; Он же. Отчёт о раскопке пещеры на горе Тепсей летом 1908 г. ИРКИСВА, 1910. №10; Вадецкая Э.Б. К истории археологического изучения..., с. 115-119.

[40] Адрианов А.В. Предварительные сведения о собрании писаниц в Минусинском крае летом 1904 г. ИРКИСВА, 1904, №4.

[41] Адрианов А.В. Исследование писаниц в Минусинском крае летом 1907 г. ИРКИСВА. 1908, №8.

[42] Цит. по кн.: Вадецкая Э.Б. К истории археологического изучения..., с. 116, 119.

[43] Адрианов А.В. Очерки Минусинского края. В кн.: Сибирский торгово-промышленный календарь на 1904 г. Томск, 1904.

[44] Кузнецов-Красноярский И.П. Отчёт о раскопках, произведённых в Минусинском уезде Енисейской губернии в 1884 г. Томск, 1907; Вадецкая Э.Б. К истории археологического изучения..., с. 126-129.

[45] Кузнецов-Красноярский И.П. Отчёт о раскопках, произведённых в Минусинском уезде..., с. 2-3; Он же. Древние могилы Минусинского округа. Томск, 1889, с. 11-18.

[46] Кузнецов-Красноярский И.П. Минусинские древности. Медно-бронзовый и переходный периоды, вып. 1. Томск, 1908, с. 1-2, 7, 9-10. 13-15, 19-20.
(161/162)

[47] Кузнецов-Красноярский И.П. Древние могилы..., с. 23-24.

[48] Там же, с. 25-26, 36.

[49] Там же, с. 9, 22.

[50] Там же, с. 25-26, 36.

[51] Appelgren-Kivalo J. Alt-Altaische Kunstdenkmäler. Briefe und Bildermaterial von J.R. Aspelins Reisen in Sibirien und der Mongolei 1887-1889. Helsingfors. 1931, S. 3.

[52] Ibid., S. 4, 5.

[53] Ibid., S. 7-9.

[54] Ibid., S. 10, 11.

[55] Ibid., S. 13-15.

[56] Флоринский В.М. Первобытные славяне но памятникам их доисторической жизни. В кн.: Опыт славянской археологии, ч. I. Томск, 1894, с. 5.

[57] Флоринский В.М. Первобытные славяне..., с. 18.

[58] Флоринский В.М. Первобытные славяне..., ч. II, вып. 1, с. 111, 115.

[59] Флоринский В.М. Первобытные славяне..., ч. 1, с. 4.

[60] Там же, с. 6.

[61] Флоринский В.М. Первобытные славяне..., ч. II, вып. 1, с. 35, 50-51.

[62] Там же, с. 37.

[63] Там же, с. 211, 250.

[64] Флоринский В.М. Первобытные славяне..., ч. II, вып. 2, с. 417-457.

[65] Там же, с. 433.

[66] Флоринский В.М. Первобытные славяне..., ч. I, с. 183.

[67] Флоринский В.М. Первобытные славяне..., ч. II, с. 108-109.

[68] Флоринский В.М. Первобытные славяне..., ч. I, с. 18.

[69] Горощенко К. Гипсовые погребальные маски и особый вид трепанации в курганах Минусинского округа. В кн.: Тр. X археологического съезда в Риге. 1896 г., т. 1. М., 1899, с. 178-181.

[70] Там же, с. 175-176.

[71] Там же, с. 183-185.

[72] Кузнецов С.К. Погребальные маски, их употребление и значение. Изв. Общества археологии, истории, этнографии при Казанском университете, Казань, 1906, с. 81, 117.

[73] Горощенко К. Гипсовые погребальные маски..., с. 187-188; Он же. Курганные черепа Минусинского округа. Минусинск, 1900, с. 5-7.

[74] Спицын А.А. Коллективные могилы в верховьях Енисея и Чулыма. ЗИРАО, 1899, вып. 2-3, т. XI, с. 138-141.

[75] Савенков И.Т. К разведочным материалам по археологии среднего течения Енисея. ИВСОИРГО, Иркутск, 1886, выи. 3-4, т. XVII, с. 99; ММ, архив И.Т. Савенкова, д. 65, 66, 68, 73, 74, 75, 86; Савенков И.Т. О древних памятниках изобразительного искусства на Енисее. В кн.: Тр. XIV археологического съезда в Чернигове. 1908 г., т. 1. М., 1910, с. 88; Штернберг Л.Я. Иван Тимофеевич Савенков (1846-1914). СМАЭ, Пг., 1916, т. 3, с. 5-6; Вадецкая Э.Б. К истории археологического изучения..., с. 121-124.

[76] Савенков И.Т. К разведочным материалам..., с. 49; Он же. К материалам по археологии Минусинского края. О доисторических могилах. ММ, архив И.Т. Савенкова, д. 66, 68.

[77] Савенков И.Т. К разведочным материалам..., с. 51-54, 57, 99-100; Он же. Рукопись о генезисе письменности. ММ, архив И.Т. Савенкова, д. 59; Он же. О древних памятниках..., с. 89-90, 230.

[78] Савенков И.Т. К разведочным материалам..., с. 53-58, 60, 75.

[79] Штернберг Л.Я. Иван Тимофеевич Савенков..., с. 11.

[80] Савенков И.Т. О древних памятниках..., с. 4, 8.

[81] Там же, с. 6, 57, 230-231, 234.

[82] Там же, с. 8, 14.

[83] Там же, с. 8, 13. 238.

[84] Там же, с. 20-21, 107-108, 230-236.

[85] Там же, с. 7, 10-11, 57, 60-61, 112-113, 141, 262-280.

[86] Там же, с. 116-120.
(162/163)

[87] Там же, с. 120.

[88] Там же, с, 126-158.

[89] Там же, с. 150.

[90] Там же, с. 157-158.

[91] Савенков И.Т. Бирская стела пли тазминский камень. ММ, архив И.Т. Савенкова, ф. 4, д. 86.

[92] Там же, с. 214. 218.

[93] Там же, с. 225.

[94] Там же, с. 6. 33-34, 35, 37, 58-59, 233, 245-246.

[95] Там же, с. 254.

[96] Там же. с. 284.

[97] Minns E.H. Scythians and Greeks. Cambridge, 1913, p. 226, 261.

[98] Флоринский В.М. Первобытные славяне..., ч. II, вып. 2, с. 445-450, 491, 514.

[99] Городцов В.А. Бытовая археология. М., 1910, с. 199-200.

[100] Городцов В.А. Культура бронзовой эпохи в Средней России. М., 1916, с. 68-72.

[101] Там же, с. 87.

[102] Фармаковский Б. В. Архаический период в России. MAP, Cпб., 1914, т. 34, с. 34-37.

[103] Городцов В.А. Бытовая археология..., с. 196, 198.

[104] Там же, с. 187-198.

[105] Tallgren А.М. Kupfer- und Bronzezeit..., S. 7, 9.

наверх