Ю.Г. Белокобыльский
Бронзовый и ранний железный век Южной Сибири.
История идей и исследований (XVIII — первая треть XX в.).
// Новосибирск: 1986. 168 с.
Глава II.
Археологические исследования в первой половине XIX в.
[ Навигационное добавление сайта: ]
В XIX в. Сибирь оставалась одним из значительных объектов научного изучения, в котором преобладало естественно-географическое направление, обусловленное интенсивным освоением края, связанным с развитием капиталистических отношений в России. Социально-экономические процессы, происходившие в Сибири в этот период, особенно в последней трети XIX в., неизбежно вели к изменениям в культурной жизни края. Зарождается сибирская литература и печать, открываются университет и другие учебные заведения, растет и укрепляется местная интеллигенция, активно включившаяся в научное изучение края.
Исторические исследования, направление которым было дано ещё Г.Ф. Миллером, развиваются с ярко выраженной тенденцией выделения различных отраслей исторического знания — истории, этнографии, археологии. Наиболее значительных результатов в этом направлении добилась этнография. Достаточно указать на исследования К.М. Дитмара и Л.И. Шренка, Г.Н. Потанина, М.Н. Ханганова и Н.Ф. Катанова, Д.Н. Анучина и В.Г. Богораза и других. Археология Сибири развивалась медленнее, успехи её менее значительны по сравнению с этнографией. Археология как наука в России в первой половине XIX в. была очень слабой, находилась в зачаточном состоянии. Только в 30-е гг. начинают проводиться систематические раскопки, а Археологическая комиссия, призванная координировать археологические исследования в стране, создаётся только в 1851 г. Существенное влияние на развитие сибирской археологии оказало то, что уже с конца XVIII в. сибирские древности постепенно перестают вызывать тот интерес, который они вызывали на протяжении XVIII в., уступая место памятникам Северного Причерноморья, в основном античным. Явление это не было случайным, т.е. объективно отражало ход развития науки. В Европе археология формировалась и развивалась как наука об античных памятниках. Вполне естественным выглядит влияние этого процесса на зарождающуюся археологию в России, если его рассматривать в контексте влияния европейской культуры на русскую.
В начале XIX в. складывается классическое направление в русской археологии, существовавшее до 30-х гг. XX в. Предста-
(41/42) ^
вители этого направления основной своей задачей считали сбор и скрупулезное изучение памятников античной культуры, чтобы лучше представить бытовой фон, на котором развивалось высокое античное искусство. Неразвитость археологии как науки, слабость её методологической основы, недостаточность фактологической базы побуждали исследователей классического направления к более глубокому изучению различных источников — исторических, филологических, литературных. При этом археологическим фактам отводилась лишь иллюстративная роль.
Монопольное господство классического направления в русской археологии продолжалось недолго. Отечественная война 1812 г. способствовала необыкновенному подъему национального самосознания, пробудившего большой интерес к отечественной культуре и истории. Складывается второе направление в науке, предметом изучения которого становятся средневековые памятники России. Средневековая археология, развиваясь параллельно с классической, на первом этапе не избежала отрицательных последствий взаимодействия. Русскую историю пытались подогнать под античные каноны, что неизбежно приводило к извращению исторического процесса. Второй крайностью была попытка, предпринятая в николаевскую эпоху, доказать изначальность самодержавия в России с помощью археологических источников. В итоге всё-таки победило объективное направление в развитии науки о древностях.
Если попытаться вычленить в русской археологии первой половины XIX в. явления, работавшие на будущее формирующейся науки, то в первую очередь следует отметить следующие. Среди русских учёных растет понимание необходимости перехода от случайных сборов и раскопок к планомерному изучению археологических памятников и восстановлению на его основе древнего прошлого страны. Настроения этой части исследователей отлично выразил К.М. Бэр: «Если Россия не займётся изучением своей древнейшей старины, то она не исполнит своей задачи как образованного государства. Дело это уже перестало быть народным — оно делается общечеловеческим». Формируются также требования к археологическим исследованиям, которые были сформулированы И.А. Стемпковским. Он предлагал создать научное общество, которое взяло бы на себя охрану памятников, их топографическую фиксацию, раскопки, регистрацию случайных находок, публикацию археологических материалов. З. Ходаковский же видел в археологическом памятнике важный исторический источник, способный вместе с литературными, фольклорными, топонимическими и другими данными раскрыть содержание древней истории. Для З. Ходаковского, а затем А.С. Уварова и В.С. Пассек характерными были планирование своих работ, научная постановка проблем, понимание исторических задач археологии.
В целом русская археология делала ещё пока первые шаги. На этом этапе собирались и изучались не только собственно археологические памятники, но и этнографические, фольклорные,
(42/43) ^
лингвистические, литературные и другие источники, т.е. все то, что могло способствовать накоплению знаний о прошлом человеческого общества. В условиях, когда этих сведений не хватало, привлекались данные естественных наук — геологии, антропологии, естествознания. Таким образом, с самого начала формируется комплексный подход в изучении археологических памятников. И тем не менее археология оставалась пока (это было характерным для всего XIX в.) наукой чисто эмпирической, изучающей вещи как таковые, их формы и очень редко их развитие. Всё это вне исторического процесса. Понимание связи вещей с деятельностью человеческих коллективов, конечно, было, но все это носило умозрительный характер и усугублялось господством идеалистических представлений в понимании исторического процесса [1].
В первой половине XIX в. центром археологических исследований в Сибири по-прежнему оставалась Минусинская котловина. Памятники других районов, будучи по своим внешним признакам не столь выразительными, мало привлекали внимание исследователей. Интерес ограничивался сбором коллекций металлических вещей, в основном предметов искусства. Прекрасную коллекцию художественных произведений Алтая составил алтайский инженер П.К. Фролов. Среди них наиболее замечательными были хорошо сохранившиеся резные изделия из дерева, которые, как оказалось впоследствии, принадлежали скифо-сибирскому искусству.
Научное наследие XVIII в. оказалось не столь уж и значительным. Исследователи XIX в. получили в основном описательный материал, рисунки памятников, зачатки научного осмысления фактов, идеи прогресса и поступательного развития общества, некоторые интересные гипотезы и наметки путей их решения. В работах Г.Ф. Миллера и П.С. Палласа впервые предлагалось рассматривать археологический материал в качестве ценного исторического источника. Все эти достижения нужно было воспринять и развить дальше, поставив исследования на более высокий научный уровень. Поэтому перед исследователями стояли сложные задачи. Для получения научно достоверных данных необходимо было продолжать сбор материалов, предпочтительно, конечно, в ходе раскопок. Разработку принципов классификации памятников вести в направлении, позволившем бы выделить памятники бронзовой и раннежелезной эпох и этапы их развития. Не менее сложной являлась задача по формированию научной методики полевых исследований, а также анализа конкретно-исторического материала, его теоретического осмысления. Решение последних двух проблем возможно было лишь в связи с их разработкой в целом в археологической науке.
Исследование Южной Сибири в первой половине XIX в. характеризуется процессом накопления археологического материала, к сожалению не связанного с раскопками памятников. Изучение ведется в основном, как и в XVIII в., учёными-путешественниками, периодически приезжавшими для сбора материалов.
(43/44) ^
В их деятельности (особенно это характерно для Г.И. Спасского) ярко выражен комплексный подход к сбору исторических источников. Именно в этом проявляется их связь с общерусской археологией. Постепенно получают дальнейшее развитие буржуазные взгляды на исторический процесс как закономерный, обусловленный внутренними причинами развития. Новые представления заставляли учёных накапливать материал и искать соответствующие пути решения проблем [2].
В первой половине XIX в. над памятниками южносибирских древностей работала небольшая группа исследователей. Наиболее впечатляющей была деятельность Г.И. Спасского. Посетив степи Среднего Енисея в 1810 или 1811 г. (точно не известно), он ограничился лишь осмотром отмеченных П.С. Палласом памятников, сделав, по-видимому, самые незначительные сборы, так как при публикации пользовался в основном описаниями памятников и рисунками, заимствованными у П.С. Палласа. Большая же часть материалов ему была прислана из Сибири различными лицами. Г.И. Спасский стремился ко всеобъемлющему охвату исторических источников, полагая, что XIX в. должен стать веком «сохранения достопамятностей, рассеянных по обширной России и Сибири» [3]. Главная заслуга источниковеда заключалась в том, чтобы все собранные им материалы были опубликованы, став, таким образом, достоянием науки. Несмотря на обширнейшую деятельность, на широчайшие научные интересы (он и этнограф, и археолог, и историк), Г.И. Спасский всё-таки не смог выйти за рамки представлений XVIII в. в объяснении общих причин исторического развития, которыми являлись миграции, географическая среда, способ правления, взаимодействие с более развитыми соседями.
Своеобразной была деятельность М.А. Кастрена в Сибири. При всей её многогранности (лингвистика, этнография, фольклористика, археология) она отличалась тщательностью и скрупулёзностью в изучении исторических фактов, что позволило собрать материал, не потерявший своего значения и сегодня. М.А. Кастрен раскопал более десяти курганов, сам копировал наскальные рисунки и надписи, зарисовывал изваяния. По совершенству методики полевых исследований М.А. Кастрен стоял выше не только Г.И. Спасского и Э.И. Эйхвальда, но и многих исследователей второй половины XIX в.
Из местной сибирской интеллигенции определённый вклад в изучение древностей был сделан губернатором Енисейской губернии А.П. Степановым, чиновником особых поручений при главном управлении Восточной Сибири Л.Ф. Титовым и енисейским окружным начальником Н.А. Костровым. Наиболее плодотворной по сбору материала была деятельность Л.Ф. Титова, который для Г.И. Спасского скопировал Майдашинскую, Тепсейскую, Оглахтинскую и Потрошиловскую писаницы. Вещи, полученные в результате раскопок и купленные Л.Ф. Титовым, легли в основу археологической коллекции Сибирского отдела Русского Географического общества. Известно, что Л.Ф. Титов копировал мно-
(44/45) ^
гие другие писаницы Среднего Енисея, но материалы погибли во время иркутского пожара.
В отличие от упомянутых выше исследователей Э.И. Эйхвальд ограничился изучением древних рудников и каменных изваяний тюркского происхождения. Ничего нового по сравнению с П.С. Палласом и Г.И. Спасским у Э.И. Эйхвальда мы не найдём. Научные конструкции последнего носили ещё более произвольный характер, чем у исследователей XVIII и первой половины XIX в. Это объяснялось не только субъективными качествами исследователя, но и объективным состоянием археологии как науки, делавшей первые самостоятельные шаги в попытках объяснения исторического процесса.
Путешествуя в начале XIX в. по Сибири, Г.И. Спасский проявил живейший интерес к памятникам духовной и материальной культуры древних аборигенов этого края. Он был подготовлен к восприятию многочисленных и разнообразных древностей, тщательно изучил записи и публикации учёных-путешественников XVIII в., особенно П.С. Палласа. Соответствующим образом был организован и маршрут. Г.И. Спасский изучил писаницы Енисея, «рунические» надписи, изваяния, места скопления курганов — все те памятники, которые были зафиксированы его предшественниками. Поэтому Г.И. Спасский не сделал новых открытий, к тому же описание уже известных памятников зачастую до деталей совпадало с характеристиками, данными П.С. Палласом. Копированием и зарисовкой древностей исследователь сам не занимался, а при публикации материалов пользовался рисунками и копиями П.С. Палласа и Л.Ф. Титова. Классификация памятников Минусинской котловины также не отличается оригинальностью. Г.И. Спасский выделил несколько групп древностей: 1) курганы с поставленными на них каменными изваяниями; 2) рудные разработки; 3) городища и остатки неопределённых сооружений; 4) рисунки предметов и «буквенные начертания»; 5) «изображенные краской надписи, значение которых, по-видимому, должно скорее, чем последних обнаружиться» [4]. Заслугой Г.И. Спасского является то, что он впервые констатирует наличие укрепленных поселений. Классифицируя курганы, он безоговорочно последовал за П.С. Палласом, выделив «чудские» и «киргизские» группы памятников. Первые отличаются большими размерами насыпей и обставлены камнями; на некоторых из них установлены каменные изваяния. В «чудских» могилах встречаются медные котлы, чаши, топоры, ножи, кинжалы, молоты, золотые и серебряные сосуды и украшения, изображения животных и птиц. Многие из украшений, принадлежавшие конской сбруе, свидетельствовали, по мнению Г.И. Спасского, о кочевой жизни древних обитателей и о занятии их скотоводством и охотой. В «киргизских» же могилах, не имевших внешних отличительных признаков, находили в основном, медные и железные сосуды, мечи, ножи, стремена, удила, наконечники стрел [5]. Прослеживая распространение памятников первого типа, Г.И. Спасский установил,
(45/46) ^
Рис. 10. Изваяния со среднего Енисея (Г.И. Спасский).
что чем далее на запад от Енисея, тем реже встречаются такие существенные признаки надмогильных сооружений, как ограждение их камнями и установка на них изваяний людей. Последние появляются вновь лишь в Приазовских и Причерноморских степях, но в ограниченном количестве и более совершенной отделки (рис. 10). По мнению Г.И. Спасского, наличие земляных насыпей и каменных статуй на курганах свидетельствовало о близости древнего населения среднего Енисея и Северного Причерноморья (рис. 11). Этому совершенно не противоречил, считал он, тот факт, что в причерноморских курганах не встречалось вещей подобных сибирским. В данном случае для Г.И. Спасского важным было не сходство вещей, а идентичность их функционального назначения. «Все же вещи эти имели такое же значение и зарытие их с покойниками было следствием, вероятно, одинакового обыкновения», — писал Г.И. Спасский. Однотипность сибирских и причерноморских изваяний с курганов являлась, по мнению исследователя, серьезным аргументом в пользу предположения родственности народов этих отдаленных друг от друга районов Евразии. Древние «сибиряки», переселившись на запад, продолжали устанавливать изваяния, не только для того, чтобы можно было отличать свои курганы от скифских, но и, по-видимому, в силу каких-то иных «побудительных» мотивов.
Г.И. Спасский не ограничивается простой констатацией внешнего сходства сибирских и причерноморских статуй, а пытается выявить, фиксируя отличительные особенности, наиболее общие элементы, присущие обоим типам изваяний. Для сравнения он берёт группу памятников среднего Енисея — статую с р. Аскыз, перевернутое вниз головой изваяние с р. Нини (все они в своё время были описаны его предшественниками) и несколько статуй приазовских степей [6]. Для Г.И. Спасского существенным отличительным признаком сибирских изваяний являлось то, что они представляли в основном сидящих людей и на плоскостях своих несли разнообразные выбитые изображения людей, животных и предметов. Так, правую грань статуи с Нини покрывали рисунки животных, а левую — небольшая головка человека с едва намеченными руками и другими частями тела. Немного ниже (один
(46/47) ^
Рис. 11. Изваяния восточноевропейских степей (средневековые по современной хронологии) (Г.И. Спасский).
(Открыть Рис. 11 в новом окне)
под другим) — рисунки коня и «младенца» в островерхой шапке и в самом низу — рисунок верблюда. Изваяние с Аскыза также снабжено дополнительными рисунками. На правой грани, если смотреть сверху вниз, можно видеть изображение копья, скобки, птицы и треугольника, заштрихованного поперечными линиями, ниже — непонятное животное, под которым сидит «младенец» с чашкой в руках. На левой грани рисунки почти не сохранились, и только в самом низу едва просматривается рисунок неопределённого животного, перед которым изображен человек с луком, направленным в сторону сидящего на непонятном предмете человека с копьём, обращённым в сторону первого [7]. Все эти изображения Г.И. Спасский считал второстепенными деталями, не способными повлиять на основной вывод о сходстве южносибирских и причерноморских изваяний. Общим являлось наличие чаши в руках и шапочки на головах изваянных людей. Пожалуй, главным, в чём Г.И. Спасский абсолютно не сомневался, было общее функциональное назначение изваяний этих районов. В определении функции памятников он позволяет себе не согласиться с П.С. Палласом, утверждавшим в своё время, что памятники эти являлись следствием буддийского влияния на древних аборигенов Сибири: «Цель изваяния этих статуй столько же загадочна, сколько сомнительна связь их с буддизмом» [8]. Единственным аргументом в
(47/48) ^
пользу их связи с буддизмом может служить, считал Г.И. Спасский, чаша, которой наделялось каждое изваяние. Но у буддистов чашами могли владеть лишь добрые божества, у которых они служили для приёма жертвенных даров. Здесь же, в Сибири и Северном Причерноморье, каждое изваяние имело чашу. Эта деталь могла, по мнению Г.И. Спасского, привести к неправильному выводу о том, что статуи евразийских степей, так же как и у буддистов, олицетворяли добрых божеств. Но это не так, ибо, несмотря на внешнее сходство памятников Сибири и юга России, они не представляли в стилистическом отношении канонического единства, как это замечено у буддийских изваяний, и, в силу этого, не могут быть отнесены к памятникам буддийского влияния.
Далее Г.И. Спасский намечает возможные направления в решении проблемы. Он не отрицает связи изваяний с религией их создателей — шаманизмом — наиболее древней религиозной системой сибирских народов, заимствованной ими извне. Как и все прочие религии, шаманизм имел своих богов и подчинённых духов, в нем существовал обряд жертвоприношений. Вполне возможно, предполагает далее Г.И. Спасский, что статуи и есть изображения шаманов с сосудами в руках для приёма жертвенной пищи. С другой стороны, изваяния могут оказаться простыми надгробными памятниками выдающимся людям, аналогичные египетским, греческим и римским [9].
Наиболее интересным типом памятников Г.И. Спасский считал рисунки и надписи на скалах и могильных камнях, которые «высечены не для забавы, а дабы через сии знаки передать потомству о каких-либо достопамятных событиях» [10]. Таким образом, вслед за Ф.И. Страленбергом всё многообразие знаков и рисунков он относит к памятникам письменности, отражавшим разные ступени развития письма. «Древние обитатели тех мест по незнакомству ещё их с легчайшим способом посредством буквенных знаков изъяснения мыслей и понятий» вынуждены были прибегать к рисуночному письму. «В таком случае начертания эти представляют собой живые олицетворения летописи» [11]. Но «летопись» эта не так-то просто поддавалась расшифровке. Чтобы правильно «прочитать» и понять своеобразные древние тексты, необходимо, считал Г.И. Спасский, рассматривать памятник в единстве всех частей его композиций и рисунков. Никоим образом нельзя вырывать отдельные рисунки или знаки из «контекста» и пытаться проникнуть в содержание изображённого. Несмотря на кажущуюся разобщённость рисунков на скале, все они объединены внутренним содержанием в единую систему. Не должна также смущать исследователя и стилистическая однородность изображений людей, животных и предметов. Скудость изобразительных средств компенсируется своеобразной компоновкой, своеобразием действий, производимых персонажами, их положением в общей композиции. Изучение оригиналов и копий, полученных от Л.Ф. Титова, позволили Г.И. Спасскому выявить закономерное разделение писаницы на два, иногда три отдела-«яруса» — верхний,
(48/49) ^
нижний и средний, каждый из которых, вполне возможно, обладал самостоятельным содержанием. Учитывая все это, полагал он, можно довольно легко понять смысл «написанного», ибо рисунки всё-таки представляют изображения людей, разных животных и предметов «суть следствия умопроизведения простого необразованного народа, сходного в обыкновениях жизни с настоящими сего края кочевыми обитателями» [12].
Как видим, для понимания изображённого исследователю необходимо было хорошее знание быта современных аборигенов Сибири. Это при условии, что «написанное» отражает повседневную, обычную жизнь создателей памятника. Если же, писал Г.И. Спасский, все эти группы рисунков несут в себе тайный аллегорический смысл, то из-за ограниченности знаний о древних обитателях среднего Енисея понимание изображенного невозможно [13]. Немаловажное значение для правильного понимания содержания писаниц, по мнению исследователя, имеет точность выполненных копий, ибо, в противном случае, можно получить неправильные выводы. (Именно это и случилось с Г.И. Спасским, так как копии Л.Ф. Титова были, как оказалось впоследствии, выполнены произвольно и неточно). Ошибочность предложенных интерпретаций некоторых писаниц заключалась не только в анализе недоброкачественных копий, но и в слишком упрощённом понимании изображенного, основанном на неправильном представлении о рисунках как об идеальном отражении реальной жизни. И тем не менее опыт Г.И. Спасского для того времени был положительным, так как он первым попытался представить писаницу памятником комплексным, в котором не только рисунки, но и скала, естественные разломы и блоки использовались для деления на ярусы и композиции, подчинены были одной цели — наиболее полной передаче определённых событий из жизни народа. Подобного подхода при решении проблемы не знала сибирская археология вплоть до последнего времени.
Вот несколько примеров интерпретации Г.И. Спасским наскальных рисунков Минусинской котловины. Майдашинская писаница (правый берег Енисея, недалеко от г. Минусинска) разделена им на два яруса — верхний и нижний. Первый имел три композиции, второй — четыре (рис. 12). Верхний ярус: в первой композиции можно видеть сцену перекочевки домашних животных — лошадей, коз, верблюдов, оленей, идущих в одном направлении с телегой, запряженной лошадьми. Немного выше этой группы животных изображен человек, убивающий хищника. Перед человеком стоят два верблюда и лошадь. Вторая и третья композиции Дают представление об охоте на диких животных — дикого барана, коз, волка, соболя, лису и птицу, напоминающую гуся. Нижний ярус, по мнению Г.И. Спасского, занят изображениями сцен жертвоприношений и молитв каким-то божествам, которые отличаются от окружающих их людей размерами и статичностью поз. Так, в четвёртой композиции изображены стоящий на одной ноге человек, рядом с ним сидящая фигурка человека с поднятыми вверх
(49/50) ^
Puс. 12. Майдашинская писаница (Г.И. Спасский). 1, 2, 3 — композиции верхнего яруса; 4, 5, 6, 7 — композиции нижнего яруса.
руками и чуть поодаль ещё две фигурки плящущих человечков. В пятой композиции наибольшего внимания заслуживает рисунок коленопреклонённого человека с поднятой вверх правой рукой, перед ним — рисунки ещё трёх человек, один из которых выделяется колпакообразным головным убором. Вправо от пятой располагается шестая композиция, содержащая рисунок группы животных с зародышами внутри. Эти две композиции по содержанию своему могут означать, по мнению Г.И. Спасского, обращение людей к божествам о ниспослании им своего благословения (пятая композиция), которое посылается в виде животных с полным чревом (шестая композиция) [14]. В седьмой композиции изображено, по-видимому, божество в окружении людей и символических знаков [15]. Три другие группы писаниц (на горе Тепсей, Оглахтинскую и Потрошиловскую) Г.И. Спасский рассматривал в том же ключе, что и майдашинскую (рис. 13-15). Как видим, попытка такого прочтения с точки зрения современной науки наивна и не выдерживает критики. Идея принадлежности писаниц памятникам письменности разрабатывалась во второй половине XIX в. И.И. Поповым и И.Т. Савенковым. Предположение о комплексном, сложном характере писаниц, содержание которых становится понятным только при сравнении с бытом, религией и мифологией аборигенов Сибири, нашло дальнейшее своё развитие только во второй половине XX в.
Решение проблемы этнической принадлежности памятников оставалось по-прежнему делом сложным, так как слишком незначительными были еще знания по древней истории народов Азии. В силу этого ничего принципиально нового Г.И. Спасский в решение этого вопроса внести не мог. Он заимствовал у П.С. Палласа не только детальное описание памятников, их классификацию, но и гипотезу о переселении народов с востока на запад, которую он пытался обосновать рассуждениями о сходстве изваяний Сибири и Причерноморья. Если П.С. Паллас отождествил
(50/51) ^
Рис. 13. Потрошиловская писаница (Г.И. Спасский). 1-5 — композиции.
Рис. 14. Оглахтинская писаница (Г.И. Спасский). 1, 2 — композиция верхнего яруса; 3, 4, 5, 6 — композиции нижнего яруса.
Рис. 15. Тепсейская писаница (Г.И. Спасский). 1-7 — композиции двух ярусов.
(51/52) ^
древнюю «чудь» с предками угро-финнов, в частности венгров, то Г.И. Спасский, сохранив за курганами название «чудских», но вкладывал в это понятие того смысла, который был близок П.С. Палласу. Для Г.И. Спасского древними обитателями южносибирских просторов были предки гуннов (хунну), переселившиеся затем в приазовские и приднепровские степи, чем и объяснялось поразительное, на его взгляд, сходство памятников, разделенных огромным пространством. «Сей рудоискательный народ» вытеснен был из Сибири монголами и обосновался в Восточной Европе [16].
При окончательном решении проблемы этнической принадлежности Г.И. Спасский считал необходимым исследовать вещи из могил, и в первую очередь человеческие кости. «Если действительно курганы обязаны своим существованием народу монгольского племени, то кому не известны отличительные признаки головы и лица этого народа: узкий и почти четырехугольный лоб, малый и продолговатый прорез для глаз, выдающиеся скуловые кости и остроконечный подбородок» [17]. Если при сопоставлении черепов из могил и внешнего облика каменных изваяний, у которых «почти всегда заметны в лицах монгольские черты», окажется, что они по антропологическому типу одинаковы, то можно определённо делать вывод о принадлежности памятников гуннам. Так, пока гипотетически, Г.И. Спасский решает проблему этнической принадлежности «чудских курганов» и изваяний. Гораздо сложнее для Г.И. Спасского обстояло дело с выявлением этнической принадлежности наскальных рисунков. Решить его он мог только с помощью логических рассуждений, которые сводились к следующему. Поскольку древними обитателями Южной Сибири были предки гуннов, значит и наскальные рисунки оставлены ими. Это не противоречило, по мнению исследователя, сообщениям европейских источников о нашествии на Европу гуннов, в которых указано, что в этот период своей истории гунны еще не знали письменности. Поэтому у себя на родине (в Сибири) они пользовались «вещественным» или «олицетворительным способом письма» [18]. Следует отметить, что Г.И. Спасского приводило в некоторое замешательство сходство наскальных рисунков Сибири и Скандинавии. Объяснить это проникновением на север Европы какой-то части гуннских племён было нельзя — слишком невероятным было бы это предположение. После некоторых размышлений он вынужден был обратиться к «чуди» (древние угро-финны) как к наиболее возможному носителю южносибирских традиций в изобразительном творчестве и «рунической письменности», а в силу этого и вполне возможному участнику исторических событий на среднем Енисее.
Вклад Г.И. Спасского в изучение сибирских древностей по тому времени был значительным. Он ввёл в научный оборот массу археологических памятников. Впервые опубликовал Майдашинскую, Тепсейскую, Оглахтинскую и Потрошиловскую писаницы. Непосредственная работа над историческим источником позволила ему выработать ряд методических приёмов, не потеряв-
(52/53) ^
ших своего значения и в наши дни. Первым из исследователей он указал на такой важный исторический источник, как антропологический материал. Г.И. Спасский придерживался прогрессивных для того времени взглядов. Ему не была чужда идея исторического развития, прогресса. Правда, понималась она метафизически, в духе XVIII в. Для него бесспорным было «единство человеческого рода», проявлявшееся в поразительном сходстве памятников материальной и духовной культуры, разделённых порой непреодолимыми преградами (наскальные рисунки Сибири, Северной Америки и Северной Европы). Объяснялось все это, по мнению Г.И. Спасского, сходными природными условиями существования человеческих коллективов, несмотря на резкое отличие нравственных и физических способностей народов [19],
«одинаковой степенью образованности» и постоянными культурными связями [20].
Из высшего сибирского чиновничества научный интерес к памятникам древности проявил известный в своё время писатель, губернатор Енисейской губернии А.П. Степанов, книга которого «Енисейская губерния» вышла в 1835 г. Многие страницы её были посвящены описанию археологических объектов, в основном среднего Енисея. Достоверность сведений в книге не вызывает сомнений, так как, будучи губернатором, автор много ездил по губернии, видел зафиксированные им памятники, сам не только наблюдал, но и вёл раскопки, хотя научная ценность этих работ очень низка. Однако следует отметить, что сведения А.П. Степанова о памятниках не только не отличаются новизной и оригинальностью, но и во многом уступают тем, что были даны путешественниками в XVIII в. Из всего многообразия курганов он отметил только небольшие плоские курганчики с примыкающими друг к другу оградками из плитняка, а из курганов с вертикально стоящими по углам плитами — плоские и с высокой насыпью [21]. Ценным, так как А.П. Степанов в XIX в. из сибирских археологов первым говорит об этом, является его замечание по поводу того, что памятники, содержащие медный инвентарь, можно считать наиболее древними. К среднему, переходному, периоду он относил курганы со смешанным медным и железным инвентарём. Наличие в могилах только железных изделий, по его мнению, свидетельствовало о самом позднем времени создания памятника [22].
Интересно отношение А.П. Степанова к каменным изваяниям. Он их не считал памятниками, связанными с погребальным культом и с каким-либо из типов курганов, так как созданы они были, по его мнению, современными ему «татарами-идолопоклонниками» для совершения религиозных обрядов охотничьего или скотоводческого культа [23]. Он считал, что на территории среднего Енисея в древности жили, по меньшей мере, два народа. На правом берегу Енисея — киргизы, а на левом — «чудь». Для проверки истинности своих убеждений он предлагал сравнить вещи из могил от Енисея до Балтийского моря, причём из этого процесса Должны быть исключены бытовые вещи и предметы военного ремесла, так как у большинства народов на одной и той же стадии
(53/54) ^
развития существовали очень сходные формы. Оригинальными, по его мнению, были предметы религиозного культа. Их идентичность и предлагал определить А.П. Степанов для решения вопроса о древней «чуди» Енисея, оставившей многочисленные курганы и переселившейся впоследствии на запад [24]. В рассуждениях А.П. Степанова довольно отчетливо проступают его методологические и общеисторические принципы. А.П. Степанов видел в археологическом материале ценный исторический источник, способный пролить свет на решение проблем этногенеза. Сторонник поступательного, стадиального процесса развития общества (медный, медно-железный и железный периоды), А.П. Степанов последовательно отстаивает мысль о том, что одинаковая стадия культурного развития влечёт за собой тождественность форм орудий труда, инструментов, украшений, оружия. В то же время он видит, что народов с абсолютно похожими культурами не существует, каждый из них индивидуален, обладает своими особенностями не только в частных моментах, но и в исторических судьбах. Что-то должно определять эту индивидуальность. И вот этим определяющим, по мнению исследователя, является религиозная практика, делающая народы столь непохожими друг на друга. Идеалистическое мировоззрение мешало А.П. Степанову понять роль материального производства, определявшего поступательное развитие народов, формировавшего не только удивительно похожие вещи в самых отдаленных районах континента, но и индивидуальный облик, культурные особенности каждого из народов.
Своеобразный вклад в изучение минусинских древностей был сделан М.А. Кастреном, побывавшим в 1847 г. на среднем Енисее и в Саянах. Его экспедиция по своей форме и организации напоминала экспедиции XVIII в. Но по содержанию, т.е. по поставленным задачам и методам их решения, она отличалась от них. Учёный не занимался сбором и обработкой всего, что встречалось ему на пути (от трав до древностей). Будучи узким специалистом, лингвистом и этнографом, он решал проблемы этих наук, и совершенно естествен его интерес только к лингвистическим, фольклорным и этнографическим явлениям севера Евразии. Что касается археологических раскопок, то ими он занимался только на территории Минусинской котловины и то потому, что ему это было предписано, ибо «удовольствие» это, как он писал в одном из писем, для него было слишком дорогим [25].
Путешествуя по Южной Сибири, М.А. Кастрен обследовал долину р. Абакан до рч. Таштып, затем пересёк междуречье Абакана и Енисея, выйдя к последнему у с. Означенного, посетил Саянский острог, откуда направился к селам Шушь и Лугавское, а также в г. Минусинск. В Саяны путешественник проник вдоль р. Тубы. Вернувшись снова в Минусинск, М.А. Кастрен совершил поездку в Уйбатскую степь. На р. Ои раскопал курган, привлекший его внимание четырёхугольной формой ограды и стоявшей рядом стелой с непонятными знаками. Всего ученый раскопал 14 курганов. Раскопки фиксировались чертежами и описанием.
(54/55) ^
В ходе раскопок были сделаны интересные наблюдения о детских захоронениях, выявлено их расположение относительно взрослых, впервые определена категория впускных могил. В конце августа 1847 г. М.А. Кастрен вновь возвращается в Минусинск, откуда совершает поездку к горе Оглахты для осмотра писаниц. По пути в г. Красноярск копирует и описывает писаницы у деревень Абакано-Перевозной, Тесь, Улазы, Красный камень, на реках Сисим и Бирюса. Есть упоминания о писаницах у д. Майдаши [26]. Впервые в сибирской археологии надписи и рисунки он копировал выработанным им самим методом — сначала обводил по внутреннему контуру каждый рисунок или знак черной краской, а остальную часть камня покрывал белой, перенося рисунки на прозрачную бумагу [27]. Такой метод позволял получать довольно точные копии с древних рисунков.
М.А. Кастрен, исследуя археологические памятники, в первую очередь пытался выявить связь минусинских древностей с финскими народами. Для этого он использует всю совокупность научных данных, полученных в ходе работ в Сибири, и приходит к неожиданным для того времени выводам, в которых ставит под сомнение не только принадлежность древних памятников «чуди», тождество мифической «чуди» с финскими народами, но и само её существование на среднем Енисее. За время своего путешествия по самым различным районам Евразии, населённым родственными финнам и уграм народами, ему, как пишет М.А. Кастрен, нигде не удалось зафиксировать памятников подобных минусинским. Наоборот, памятники среднего Енисея несут в себе массу чуждых финским народам элементов — четырёхугольная форма оград курганов и могил, сооружение могил из плит в виде каменного ящика, возведение «колоссальных», вверху заострённых могильных камней, напоминавших по форме «изображения божеств сибирских инородцев» [28]. Все эти признаки скорее свидетельствовали о том, что многие древние памятники котловины «большей частью монгольского, киргизского и татарского происхождения... Притом так называемые чудские могилы отнюдь не финского происхождения» [29]. Несмотря на это заключение, М.А. Кастрен не отрицал присутствия в этом районе Сибири протофинских племён. Некоторые археологические данные (череп в одной из раскопанных М.А. Кастреном могил оказался по своему строению европеоидным), топонимы, легенды и сказания указывали, по мнению учёного, на то, что протофинны в определенное время проходили через енисейские степи, оставив после себя совсем незначительное количество памятников, и что прародину их необходимо искать не на Алтае-Саянском нагорье и в прилегающих к нему степях, а гораздо южнее.
В целом работа М.А. Кастрена в Сибири имела выдающееся значение. Гипотеза Ф.И. Страленберга и П.С. Палласа об этногоническом родстве финно-угорских, самодийских, монгольских, тюркских и тунгусо-маньчжурских народов была поставлена на научную основу и превращена в действительно научную теорию.
(55/56) ^
Выводы М.А. Кастрена, казалось бы, должны были положить конец археологическим исканиям, начало которым было дано П.С. Палласом и А.П. Степановым, но этого не произошло. Мысль исследователей продолжала работать в заданном направлении, и своё окончательное оформление алтае-саянская теория происхождения угро-финских народов получила в исследованиях Э.И. Эйхвальда.
Генезис древнейших чудских (угро-финских) племён происходил, по мнению Э.И. Эйхвальда, на хребтах Кузнецкого Алатау и Салаирского кряжа, откуда они постепенно расселились в соседние районы — Алтай, Саяны и прилегающие к ним степи. Именно здесь окончательно завершилось их формирование, позволившее им затем занять огромные пространства от Енисея на востоке и до Карпат, Черного и Балтийского морей на западе и северо-западе. «Чудь», т.е. протоугрофинские племена, есть то древнейшее население, оставившее многочисленные памятники в этой части Евразии [30]. Для доказательства своих умозаключений Э.И. Эйхвальд, так же как и П.С. Паллас, взял всего три типа памятников — рудные копи, могилы и «надгробные статуи», считая их, по-видимому, способными дать исчерпывающие данные для решения глобальных этногенетических проблем. И он сумел извлечь из этого материала «необходимые» ему данные. Основное внимание он уделил исследованию древних медных разработок, которые оказались на всей этой огромной территории идентичными, а раз так, значит непременно должны были принадлежать одному народу, которым бесспорно являлась «чудь». Меднолитейное производство, как считал Э.И. Эйхвальд,. было основным занятием этого народа и показателем степени его развитости. Народы, не умеющие плавить медь, стояли, по его мнению, на более низкой ступени развития. Как видим, и в этом Э.И. Эйхвальд последовательно идет за П.С. Палласом. Вторым, не вызывавшим у Э.И. Эйхвальда сомнений аргументом в пользу присутствия «чуди» на просторах Евразии являлись каменные изваяния, бывшие, по мнению исследователя, «надгробными статуями». Так же как П.С. Паллас и Г.И. Спасский, Э.И. Эйхвальд считал основным признаком, позволявшим идентифицировать изваяния евразийских степей, наличие сосуда в руках изображённых людей. Он утверждал, что подобного рода сосуды наиболее употребимы были у «чудских народов», так как помимо горного промысла они разводили в большой массе лошадей и делали из кобыльего молока кумыс, который распивался из посуды, аналогичной изображенной на изваяниях. Эти чаши являлись непременным атрибутом любого представителя «чуди», без неё он не мыслил своего существования и снабжал ею даже каменную статую [31].
Погребальные комплексы Э.И. Эйхвальд не рассматривал, считая, по-видимому, вполне достаточными приведённые выше аргументы.
Хронология памятников у него предельно проста. Рудные копи, инструменты из них, каменные изваяния составляют наиболее
(56/57) ^
древний пласт археологических памятников. Могильники же несколько моложе, ибо в них наряду с медными находят и железные предметы (это он повторяет за П.С. Палласом).
Утверждения Э.И. Эйхвальда о широком расселении «чудских» (протофинских) племен явно противоречили известным науке историческим фактам, утверждавшим, что на этой территории в разное время жили многочисленные племена и народы. Зная и понимая сложную ситуацию, в которую он поставил себя, Э.И. Эйхвальд находит очень своеобразный выход из создавшегося положения. По его мнению, упоминаемые Геродотом скифские и сарматские племена, жившие между Дунаем и Уралом, необходимо отождествить: первые с древней «чудью», а вторые с древними славянами. Понятие «скиф», без всякого сомнения, должно быть тождественно понятию «чудь», ибо название скиф было собирательным для многих народов древности. Прошли века, рассуждает далее Э.И. Эйхвальд, единое племя «чуди-скифов» разделилось на многочисленные дочерние племена, каждое со своим самоназванием, имя «чудь» было забыто и сохранилось лишь на севере России [32]. Гунны, населявшие степи и предгорья Сибири, также тождественны, по его мнению, древней «чуди», что легко доказывается наличием на территории их расселения каменных статуй [33]. Э.И. Эйхвальд в конце настолько увлекается, что протофинскими племенами он называет и усуни Средней Азии [34].
Научные построения Э.И. Эйхвальда завершают первый этап развития сибирской археологии в XIX в. Он был последним из исследователей, пытавшихся на предельно незначительном археологическом материале решать действительно глобальные исторические проблемы, и потерпел поражение. Малочисленность исторических фактов создала иллюзию лёгкости решения научных задач, и он не устоял перед искушением решить проблему происхождения угро-финнов, тем более, что примеры широкого охвата исторического материала ему были известны (П.С. Паллас, Г.И. Спасский). В этом плане исследования Э.И. Эйхвальда для 50-х гг. XIX в. были шагом назад, вчерашним днем сибирской археологии, так как наука уже знала примеры поистине скрупулёзных полевых исследований и столь же серьёзного научного анализа добытых данных (М.А. Кастрен). Со всей очевидностью стало ясно, что основной упор необходимо делать на сбор фактического материала, что возможно лишь при широких полевых работах, при систематических и многоплановых раскопках.
(/159)
[1] Формозов А. А. Очерки по истории русской археологии.— М., 1961, с. 40-41, 42, 44, 48-53, 61-63, 63-70, 76; Генинг В.Ф. Очерки по истории советской археологии.— Киев, 1982, с. 57-66.
[2] Мирзоев В.Г. Историография Сибири.— М., 1970, с. 135.
[3] См.: Мирзоев В.Г. Историография Сибири..., с. 133.
[4] Спасский Г.И. О достопримечательных памятниках Сибирских древностей и сходстве некоторых из них с великорусскими.— ЗИРГО, 1857, кн. XII, с. 114.
[5] Там же, с. 118. Спасский Г.И. О сибирских древних курганах.— Сибирский вестник, Спб., 1818, ч. 1, с. 31-34.
[6] Спасский Г.И. О достопримечательных памятниках сибирских древностей..., с. 118, 122-123.
[7] Там же, с. 124-125.
[8] Там же, с. 127.
[9] Там же.
[10] Спасский Г.И. О древних сибирских начертаниях и надписях.— Сибирский вестник, Спб., 1818, ч. 1, с. 5-6.
[11] Спасский Г.И. О достопримечательных памятниках Сибирских..., с. 135.
[12] Спасский Г.И. О древних сибирских начертаниях..., с. 5-6.
[13] Спасский Г.И. О достопримечательных памятниках Сибирских..., с. 146.
[14] Эта идея, заключающая в себе мысль о том, что на многих рисунках люди представлены в молитвенных позах, обращённых к верховным божествам с определенной просьбой, и что божество обязательно отвечает на эту просьбу, найдёт своё законченное развитие в исследованиях И.Т. Савенкова.
[15] Спасский Г.И. О достопримечательных памятниках Сибирских...,
(159/160)с. 147.
[16] Там же, с. 121-122.
[17] Там же, е. 128.
[18] Там же, с. 153-154.
[19] Спасский Г.И. Древности Сибири. — Сибирский вестник, Спб., 1818, ч. 1, с. 1-2.
[20] Спасский Г.И. О достопримечательных памятниках Сибирских..., с. 155.
[21] Степанов А.П. Енисейская губерния, ч. 2.— Спб., 1835, с. 124, 128, 132.
[22] Там же, с. 130.
[23] Там же, с. 129.
[24] Там же, с. 125-126.
[25] Путешествие М.А. Кастрена по Лапландии, Северной России и Сибири (1838—1844—1848).— В кн.: Собрание старых и новых путешествий. Ч. II. Магазин землеведения и путешествий. Географический сборник. М., 1860, т. III, с. 412.
[26] Вадецкая Э.Б. К истории археологического изучения..., с. 104-107.
[27] Путешествие М.А. Кастрена..., с. 406.
[28] Там же, с. 374.
[29] Там же, с. 415-416.
[30] Эйхвальд Э.И. О чудских конях.— Тр. ВОИРАО, Спб., 1858, ч. 3, с. 1-4.
[31] Там же, с. 4, 12, 32, 37-38.
[32] Там же, с. 34-35.
[33] Там же, с. 30-31.
[34] Там же, с. 100.
|