М.Е. Массон

Из воспоминаний среднеазиатского археолога.

// Ташкент: Изд-во литературы и искусства им. Гафура Гуляма. 1976. 176 с.

Рождение среднеазиатского археолога.

Как-то раз больше четверти века назад мне пришлось услышать от одной моей ученицы оброненную ею фразу: «В Самарканде самое живое — его мёртвая старина». Мысль, конечно, и тогда была не верна. Но в какой-то мере в ту пору в удачной образности отказать ей было нельзя.

В дореволюционное время небольшая новая европейская часть Самарканда представляла собой в основном уютный и опрятный чиновничий городок без чего-либо особенного, экстраординарного, яркого, значительного, живого, интересного, что могло бы захватить и увлечь молодёжь. Старая часть Самарканда (или, как говорили, «старый город») в большей мере отражала экономическую сторону городской жизни, поддерживавшейся отделениями различных банков, с лихорадочной деятельностью в погоне за наживой крупных торговых фирм и оживленной базарной розничной торговлей. Но во внешнем виде, в силуэте и планировке здесь довлела «старина».

Она была его спецификой.

Многие века существования как бы превратили Самарканд в город древностей. Здесь после завоевания Туркестана русскими войсками начаты были первые в крае археологические раскопки. Здесь с замершего в XIII в. городища Афрасиаба и с ближайших окрестностей ежегодно после весенних размывов и при производстве различных земляных работ извлекалось большое количество мелких и крупных объектов древнего инвентаря. Здесь уже в 1874 г. сложился, правда недолго просуществовавший (до 1883 г.), первый в Средней Азии

(9/10)

археологический музейчик. Его возродили потом в 1898 г. Поступавшие же на базар археологические находки при наличии определённого спроса со стороны лиц, ехавших в край на жительство, и многочисленных туристов, породили своеобразный и бойкий антикварный рынок с его неизбежным злом — фальсификацией предметов старины. Этнографической глазурованной утвари, изготовлявшейся современными кулялями — керамистами, путём проваривания в жирной воде со всякими добавками искусно придавался старинный вид. Облицовочные глазурованные персидские плитки с различными изображениями, чаще всего эпических героев, с этой же целью промывались в особых растворах и подвергались после прокаливания обработке путём втирания в мелкие трещинки — краклюры [кракелюры] какого-то буроватого порошка. Наиболее искуссно [искусно] занимался подделкой бухарский еврей-антиквар Давид Юсупов. Брезговал всем этим, кажется, один Шакарьянц, гренёр и одновременно скупщик всяких «антиков», которые он увозил за границу при своих ежегодных выездах за греной в Грецию, Италию и другие страны Западной Европы.

Наиболее талантливым и предприимчивым фальсификатором из коренного населения был, несомненно, вообще очень способный Сабир, подделывавший преимущественно местные древности. Ему особенно удавались так называвшиеся «домусульманские» терракотовые фигурки. Раздобыв несколько древних глиняных форм — калыпов для их оттискивания, он изготовлял ими новоделы собственного производства, причём достиг в искусстве их подделки большого совершенства. Продавал их Сабир по «сходной цене», беря за изображение животного от 20 копеек и меньше, а за статуэтки с фигурами людей от 50 копеек до 1 рубля. В результате его продукция получила широкое распространение и представлена почти во всех музеях, коллекционировавших с конца XIX столетия предметы среднеазиатской старины, включая и Эрмитаж. В последний они поступали в числе сборов профессора Н.И. Веселовского, который при своих посещениях Самарканда всегда скупал на базаре немало археологических предметов, а вместе с ними и некоторые объекты продукции Сабира, не подозревая их подлинного происхождения.

Очень успешно на антикварном рынке Самарканда шла продажа фальсификатов древних монет. Не ограничиваясь

(10/11)

привозом их преимущественно из Персии, Пешавера, Пондишери, Бомбея и учитывая местный спрос, здешние «антикачи», одновременно чаще всего бывавшие и доброхотными гидами по памятникам, изготовляли литые греко-бактрийские монеты и вообще так называвшиеся «домусульманские», как наиболее ходкие среди покупателей-европейцев. Особенно много было выпущено таких подделок крупных греко-бактрийских тетрадрахм двух типов Евкратида Великого (около 175-156 гг. до н.э.). Специально самаркандскую особенность составляла подделка больших и малых иерусалимских монет — шекелей II в. до н.э. Они были довольно грубого литья, но охотно брались местными бухарскими евреями не как мнимые древние нумизматические объекты, а в качестве медальонов со священными в их глазах изображениями и текстами, исполненными буквами древнееврейского алфавита. Попадались же на них туристы, часто отличавшиеся большим доверием к базарным гидам. Среди последних перед самой революцией пользовался наибольшей популярностью Хаджи Хаджимурадов, вызывавший к себе сразу же уважение у туристов тем, что заявлял о своём личном знакомстве с художником В.В. Верещагиным, которому он якобы позировал для его картины «Дверь во дворце Тамерлана в Самарканде», «если господа — тюри знают эту картину». «Тюри» спешили заявить, что они ее помнят и действительно узнают в одном из двух воинов его, Хаджимурадова. Почтение завоёвывалось, и никому, кажется, из туристов в голову не приходило, что, когда в 1868 г. Верещагин рисовал это своё произведение, Хаджи Хаджимурадова не могло быть ещё на свете. Во всяком случае, такого рода представлением при первом знакомстве он много способствовал успеху в подсовывании туристам всяких подделок, пользуясь удачной обстановкой рассеянного внимания во время осмотра ими местных достопримечательностей.

В Самарканде же сложились из бесчисленных находок подлинных археологических объектов и наиболее крупные местные археологические и нумизматические частные коллекции прошлого столетия — Безукладникова, Фадеева, Петрова-Борзны, Барщевского — и нашего века — у инженера Пославского, инженера Кастальского, художника Столярова, Вяткина. Этих разных профессий людей, до приезда в Самарканд не имевших к археологии никако-

(11/12)

го касательства, превращала в коллекционеров-антикваров и археологов-любителей сама обстановка, среди особенно хорошо известные старинные архитектурные памятники.

На них вырос и я.

Не заметить их было невозможно. Относились же к ним до революции по-разному. В 70-х и 80-х годах иногда использовались попадавшие кое-где заброшенные старинные мраморные намогильные плиты на выстилку ступеней, барьерчиков и мостиков в европейской части города. Немало было употреблено на новое строительство прекрасных старинных жжёных кирпичей порой с разбором последних остатков руин от былых зданий. Растаскивались элементы изразцовых декораций, иногда подносившиеся на память «высоким гостям» и иностранцам. Последние, как, например, англичанин Генрих Ленсдель (1884 г.), не стеснялись даже в печати выражать благодарность за доставленную возможность увезти с собой различного рода самаркандские изразцы В конце прошлого столетия в европейской части был между прочим небольшой домик, «владелец-варвар» которого употребил для украшения двери на фасаде изразцы одного из памятников.

Наряду с такими случаями известны и мероприятия по ремонту и охране их от разрушения. При отсутствии специального государственного учреждения, ведавшего бы подобными вопросами, некоторые из такого рода начинаний не шли дальше бумажных предписаний администрации.

При всём том представители старых туркестанцев из числа русской интеллигенции ценили эти памятники и любили их посещать по воскресным дням, особенно группу мавзолеев в ансамбле у чтимой могилы Шах-и Зинда с прекрасным сквером около них. Сюда приезжали целыми компаниями на нескольких извозчиках, как на пикник, и оставались там по нескольку часов. Памятники осматривались с корректной выдержкой, без неуместных, претендующих на остроумие замечаний, с вниманием к даваемым объяснениям или шейха или собственного гида из числа участников экскурсии. На нас, детей, чинность, благопристойность, тишина, опрятность внутри помещений производили особенное впечатление. Вдоволь налюбовавшись прекрасными орнаментами, мягкими красками внутрен-

(12/13)

ней настенной живописи и яркостью изразцовых облицовок, спускались вниз и в саду близ чайханы располагались на паласах и коврах прямо на земле, чтобы выпить чаю и закусить привезённой с собой снедью. Спиртных напитков при этом не полагалось.

В моей памяти пятилетнего ребёнка первое знакомство с «Шахзиндой» было омрачено неприятным происшествием, когда около меня не очень ловкий взрослый участник экскурсии опрокинул, споткнувшись, кипящий самовар и ошпарил к счастью только одну мою левую руку от плеча до кисти. Снимая с меня матроску, сорвали несколько вскочивших от ожога пузырей. Было больно, но я не плакал и терпеливо перенёс процедуру сплошной заливки руки яичными белками, которую проделал надо мной старый симпатичный чайханчи. С забинтованной рукой, не думая о зуде, ехал я вечером домой, молча сидя на маленькой скамеечке фаэтона, совершенно очарованный всем виденным и подавленный слышанными объяснениями, из которых до меня дошло только кое-что. Впечатление чего-то незабываемо чудесного прочно запало в душу ребёнка. Как передавали потом взрослые, по ночам во сне я бредил не раз мавзолеями «Шахзинды», связывая их с содержанием прочитанных мне сказок Шахерезады.

Мне очень часто после того приходилось бывать на городище Афрасиаба, на разных архитектурных памятниках, в том числе и на так сразу поразившей меня «Шахзинде». Особенно памятно мне посещение, когда мы, гимназисты младших классов, увлеклись игрой в римлян и карфагенян. «Шахзинда» считалась центром территории Карфагена. «Римляне» вели очень энергичное наступление. Мне, одному из главарей «карфагенян», пришлось быстро мчаться, скрываясь от врагов к «своим», чтобы предупредить их о замеченном обходе «неприятелей». Опасность надвигалась катастрофически быстро. Я бежал по древнему мусульманскому кладбищу, не обращая внимания под ноги... и вдруг провалился под землю, ударился со всего размаху ногами в какой-то трухлявый сводик, пробил его и очутился в довольно глубокой яме сидящим на костях скелета. Первая пришедшая в голову мысль была о судьбе моего отряда, который теперь без предупрежденья, конечно, неминуемо попадёт в плен. Когда пыль несколько улеглась, я понял, что сперва свалился в сравнительно недавнего происхождения яму, а затем попал в более

(13/14)

древнюю могильную камеру. Надо мной голубело чудесное весеннее небо. Фанерный щит надломлен, дощатый кинжал куда-то пропал, а деревянный меч цел. Выбраться самостоятельно я не мог, но чтобы не выдать своего местонахождения и не быть захваченным «римлянами», я молчал, сжимая рукоять моего единственного оружия. Прошло, как мне казалось, около часа, а вероятно меньше, когда с разных сторон почти одновременно стали раздаваться крики «карфагенян» и их врагов: «Мика! Мика! Где ты? Отзовись!» Я откликался, но, видимо, звуки из глубины доходили наверх слабо. Прошло минут пятнадцать — двадцать, когда моё убежище было наконец обнаружено. Притащили верёвки и с их помощью вытащили меня наружу. Я захватил в карман из могилы несколько фрагментов керамики грязно-голубой поливы с чёрным орнаментом. Их я увёз с собой домой и позже понял, что они принадлежат монгольской эпохе. Взрослые шутили, что я получил «археологическое крещение» в пыли древней могилы.

В действительности оно произошло раньше, и моим «крестным отцом» в археологии Средней Азии был археолог-любитель, бывший учитель русско-туземных школ, затем чиновник Самаркандского областного правления Василий Лаврентиевич Вяткин. Он сразу покорил меня своей сократовской внешностью, небольшой, но могучей кряжистой фигурой, манерой держаться с особенным простым достоинством, глубоким басом-профундо и знанием такого, о чём прочесть было негде.

Это было во время экскурсии гимназистов в музейчик при Областном правлении. Он занимал всего одну комнату в конце коридора и был заставлен, набит, завешен, захламлён самыми разнообразными объектами без особой систематизации. Здесь находились: справа в углу большая картина С.М. Дудина «Дервиш»; рядом под стеклянным колпаком стояло чучело горного козла; на стене висели чучела птиц; под ними на столе помещалась маленькая модель известковой обжигательной печи, за ней располагались картоночки с нашитыми на них мелкими металлическими предметами с городища Афрасиаба (часть коллекции Барщевского); посреди комнаты высились громоздкие чёрные «пирамиды» со стеклянными стаканчиками, в которых находились образцы зёрен с разных концов России, присланные для посева на опытном поле.

(14/15)

На столах лежало несколько кирпичей, резные неполивные плиты, изразцы с мавзолея «Ишрат-хана» и ещё какие-то археологические предметы. В плоских наличниках под стеклом на вате покоились образцы полезных ископаемых с безнадёжно перепутанными этикетками. В комнате было затхло, сыровато, пыльно, чуть таинственно от спущенных тёмных штор и нагромождения не всегда понятных предметов. В музейчике не было ни одного целого объекта или хотя бы черепка местной средневековой глазурованной керамики.

Экскурсию сопровождал сам директор гимназии статский советник Василий Демьянович Крымский. Было не более двадцати человек гимназистов. Нас принял в поношенном мундире с отнюдь не сверкающими металлическими под серебро пуговицами сам В.Л. Вяткин, считавшийся тогда хранителем музея без всякого оклада. Я смотрел на его чёрную бороду, огромную бородавку, крупный широкий лоб, казавшийся ещё большим из-за лысины, слушал внимательно объяснения, но от волнения многое пропускал, занятый собственными мыслями.

«Он всё знает. Всё!» — думалось мне по выходе из полутёмного помещения на залитую ярким солнцем Ургутскую улицу. И слушая потом мой рассказ об экскурсии в музей, меня перебивали словами:

«Да что ты всё о Вяткине да о Вяткине. Ты говори, что было в самом музее».

А о том, что там было, мне не очень хотелось делиться по разным причинам. Во-первых — я многое прослушал; во-вторых — кое-что из объяснений не понял, а в-третьих — там произошёл инцидент, о котором я не любил вспоминать, щадя честь своей гимназии. Дело в том, что, несмотря на присутствие директора, несколько гимназистов, проходя мимо рабочего столика с рассыпанными на нем медными монетами, решили, по мальчишеству, взять часть их в качестве сувенира о посещении музея. Пропажа была установлена вскоре же после нашего ухода. Областное правление поставило об этом в известность директора гимназии, и большую часть «исчезнувшего» удалось быстро отобрать у виновников. Не нашлось всего два или три кружка. Но мне было ужасно стыдно и обидно за поведение моих товарищей в «храме науки», каким я воспринял тогда по своей неопытности кунсткамерный музейчик Статистического комитета Самаркандской области.

(15/16)

Последствием же было то, что больше директор не решался водить туда гимназистов на экскурсию во избежание подобных инцидентов.

В 1908 и 1909 годах мне пришлось бывать на производившихся тогда В.Л. Вяткиным раскопках загородной обсерватории XV в., построенной по распоряжению Улугбека. Только много позднее оценил я всю прелесть тамошнего пейзажа с проносящим прозрачные струи арыком Оби-Рахмат, протекающим здесь по живописно извивающемуся ложу вдоль каменистого южного склона возвышенности Чупан-ата. Тогда же меня целиком захватили сами земляные работы. Мы благоговейно ходили по неправильным кривым и неровно прокопанным грязным траншеям. Спускались по ступенькам из жжёных кирпичей в глубокую щель, в которой видели два дугообразных барьера с уложенными на них мраморными плитами гигантского астрономического измерительного прибора, как тогда определяли — квадранта. Запомнилась груда изразцовых кирпичиков, в частности чёрного цвета, и кусков майоликовых плиток. Видели мы вскрытую в нескольких местах круглую стену, опоясывавшую почти всю вершину холма обсерватории. Слушали неторопливые объяснения В.Л. Вяткина, из которых запечатлелся особенно ярко эпизод, как перед началом работ окрестные женщины-мусульманки не позволяли копать на месте руин обсерватории, считая, что тут священное место «Чильдухтарон», где якобы погребены легендарные сорок дев. В доказательство указывали на как бы кирпичную суфу с нишей — чирагдоном для возжигания в честь чтимых покойниц свечей и светильников. Споры под конец перешли в драку, при которой, не позволяя себе, по обычаю, как мужчинам, оказывать активное сопротивление женщинам, пострадавшими оказались рабочие. Только приезд пристава, волостного управителя — таджика и двух местных аксакалов усмирили «бабий бунт», и раскопки вскоре же документально опровергли версию о могилах пресловутых дев. А вообще в самих беспорядочно разбросанных, иногда пересекавшихся траншеях я ничего не понимал, и от этого росло и усиливалось все больше преклонение перед В.Л. Вяткиным, который, казалось, наоборот всё понимает и предвидит.

Позднее он стал иногда брать меня по воскресеньям на свои раскопки городища Афрасиаба. В другие дни он был

(16/17)

занят по службе и мог ходить на археологические работы только во время своего отпуска, дававшегося раз в три года и проводившегося им безвыездно в Самарканде. Я рано поутру заходил на его квартиру по Петровской улице в доме №8, отказываясь от чая, терпеливо ждал, когда Василий Лаврентиевич напьётся и поест, а затем мы оба пешком пускались в неближний путь через крепостную эспланаду. На городище нас поджидало двое или трое рабочих, из которых одним неизменно бывал верный поисковик Абду Вахид кукнари. Мы осматривали, что сделали они за последние дни, стояли около них часа три-четыре; затем, забрав с собой наиболее интересные находки и выдав авансом рубля три вперёд, уходили домой через весь старый город. Тут при появлении В.Л. Вяткина его во многих местах с почтением приветствовали бородатые местные жители, складывая у живота руки и слегка наклоняясь вперёд. По дороге В.Л. Вяткин заглядывал всякий раз на книжный рынок, просматривал старинные рукописи и восточные литографии. При покупке их он торговался недолго: продавцы ему уступали быстро.

В будни я посылался самостоятельно смотреть за рабочими, в чём сами они, пожалуй, не очень нуждались. Никакой особой методики при раскопках не применялось. Копали часто в том месте, которое намечал по своему выбору поисковик Абду Вахид. Доходили до пола помещения, расчищали его внутри, выбирали предметы без всякой документации и доставляли их на квартиру В.Л. Вяткина. Мои функции больше походили на обязанности десятника. Скорее я больше учился у опытных поисковиков и, во всяком случае, с большим вниманием прислушивался к тому, что они говорили во время работы и в часы отдыха по поводу своей «археологической» практики. Чего только при этом не произносилось поучительного и бесполезного, смешного и печального.

«Всякое в этих рассказах найдёшь:

Перепутаны правда и ложь».

Только вот это была правда.

Как-то раз работавший у Василия Лаврентиевича Усман Кадыров, занятый, как и многие наши землекопы, мыслями о возможности найти при раскопках золото, уви-

(17/18)

дел очень реальный сон, что ему встретилась во вскрывавшейся комнате врытая в пол глиняная корчага-хум, набитая серебряными монетами. Придя утром на раскоп, он поделился своим сновидением. Все, включая и Абду Вахида, отнеслись к этому со спокойным скепсисом. Каково же было изумление, когда часа через два в траншее Усмана в полу действительно обнаружился хум. Начался ажиотаж. Все остальные работы оказались приостановленными. Мардикёры наперебой предлагали Кадырову свои услуги но тот решительно отклонял всякую постороннюю помощь, обкапывая и расчищая корчагу сам под жадными взглядами остальных. По мере выкида чистой земли из внутренности хума настроение нетерпеливого ожидания у всех падало всё больше и больше. Посыпались ядовитые и не очень пристойные остроты по адресу Усмана. Тот, приближаясь к дну корчаги, и сам начинал понимать, что большого серебряного клада, видимо, нет, но в глубине души всё ещё надеялся, что, может быть, на самом дне лежит хоть несколько монеток. Через несколько минут развеялась и эта надежда.

И тем не менее, сон оказался «в руку» и пророческим. Вернувшись разочарованным домой, Кадыров получил извещение от родственников его бездетного и проживавшего в Катта-Кургане дяди, что тот умер и оставил ему в наследство 2000 бухарских серебряных тенег, ходивших в то время по установленному русским правительством курсу в 15 копеек.

Мой бескорыстный труд и археологические интересы однажды были удостоены со стороны В.Л. Вяткина вещественным поощрением. Как-то я занёс ему очередную партию черепков. Он принял меня в хранилище своей коллекции. Это была среднего размера комната при доме с отдельным входом из чёрной передней. В ней было только одно окно против двери. Вдоль стен высились почти до потолка грубо обделанные деревянные неокрашенные полки — стеллажи разных размеров и фасонов. В середине стояли два стола, использовавшиеся в домашнем быту для хозяйственных надобностей. Далеко не все могущие быть собранными из фрагментов археологические объекты были склеены. Догипсованных же почти не имелось. Предметы клались и ставились на полки стеллажей без всякой попытки создать какую-либо экспозицию. Одни чашки стояли вертикально отдельно. Другие — лежали

(18/19)

друг на друге стопочками. Не было никакого этикетажа, и на самих объектах не имелось никаких шифров или пометок об их происхождении. Об этом помнил только сам владелец, укладывавший их на полках по месту нахождения от одного вбитого гвоздика до другого. Со временем кое-что забывалось. Гвоздики исчезали. Некоторые предметы оказывались сдвинутыми, переложенными по ошибке в другое место самим археологом или хозяйничавшей в этой комнате на равных правах с ним кухаркой. И часто случалось, что Василий Лаврентиевич никак не мог отыскать затерявшихся где-то археологических объектов. Последние иногда и совсем исчезали. Был случай, когда курица, сидевшая в этой же комнате на яйцах, чего-то испугавшись, вскочила на одну из полок и перебила в стопочке пять предметов. Чтобы «Вася» не сердился и зря не огорчался, женой Вяткина, веселой хохотушкой Елизаветой Афанасьевной, весь получившийся археологический бой был сметён на совок и спущен в помойную яму. К такому способу оберегать археолога от лишних волнений в доме, к сожалению, прибегали нередко.

В этой же священной для меня комнате, где от недостатка света, а ещё больше от пыли и беспорядка мало что можно было детально разглядеть, и стоял я в памятный для меня день получения неожиданной награды, когда Василий Лаврентиевич, потянувшись за одной целой, лишь чуть надтреснутой неглазурованной чашкой «домусульманского периода», достал её и сунул мне в руку со словами:

«Ну, это вот тебе. В награду». У меня задрожали от волнения ноги. В чашке лежали ещё два обычные, более поздние средневековые светильника зелёной поливы с отбитыми ручками.

Радостный и преисполненный гордости торжественно нёс я эти археологические предметы домой, сделав большой крюк, чтобы пройти с ними по двум главным улицам — Катта-Курганской и Кауфманской (бывшей Константиновской) — и далее через «Старый парк» в надежде встретить «понимающих людей» или хотя бы гимназисток, которые могли бы как-то отреагировать на благоприобретенную награду. Дома я поставил все предметы на своём маленьком письменном столике и тотчас принялся за их «усовершенствование».

Правильно оценивать вещи я не умел. Предметы «домусульманской» неглазурованной среднеазиатской кера-

(19/20)

мики в то время из-за полного их незнания местными коллекционерами ценились мало. Только теперь, вспоминая подаренный мне объект, я понимаю, что являлся тогда обладателем согдийской чаши непосредственно пред-арабского периода. Тогда же она представляла для меня, как и для всех, полную загадку. Вяткин же не говорил, как нужно обращаться с предметами старины, как и вообще ничему не учил по части археологии. И вот по невежеству я прежде всего, вооружившись рашпилем, сточил у чирагов остатки сколотых ручек, зачистил все ровненько и закрасил обнажённую от глазури поверхность зелёной акварелью. Затем, считая, что неглазурованная чаша выглядит очень скромно, я по иллюстрации в одной из книг раскрасил её орнаментами в стиле древних критских ваз. Только года три спустя я сам дошёл до понимания нелепости проделанного и всеми способами пытался смыть и очистить собственную акварельную роспись, что мне в известной мере и удалось, за исключением удаления красной краски, глубоко проникшей в поверхность сосуда и оставившей бледные розоватые пятна на его общем желтовато-сером фоне. А ещё через несколько лет я отвёз все три предмета в Петроград в подарок пожилому любителю астрономии, минералогу и композитору Василию Васильевичу Ястребцеву, другу Н.А. Римского-Корсакова, биографию которого он тогда писал. Сам же я с тех пор по принципиальным соображениям никогда в жизни не собирал собственной археологической или нумизматической коллекции.

Авторитет В.Л. Вяткина ещё больше вырос в моих глазах, когда приехал из Парижа для изучения ягнобского языка в связи с составлением первой согдийской грамматики французский учёный лингвист Готьё. Часами просиживал он в квартире самаркандского археолога, ведя с ним оживлённые беседы на персидском языке, и всё что-то временами записывал с его слов в свои экспедиционные тетради. «Русский француза учит», — не без гордости делился я своими впечатлениями с другими гимназистами. Некоторое время спустя разразилась первая мировая империалистическая война, и, услышав о ней, французский учёный спустился с гор из Ягноба в Самарканд, кружным путём через Персию добрался до Парижа, будучи лейтенантом запаса, вступил в ряды армии и вскоре же погиб под Верденом.

(20/21)

Особенно я был преисполнен гордости за своего учителя в 1916 г., когда командированный в Туркестан академик Василий Владимирович Бартольд, его супруга, сестра профессора В.А. Жуковского и Василий Лаврентиевич как-то сидели вечером во дворе у Вяткина за чаем под развесистыми карагачами. Оба, ориенталист и археолог, непрерывно говорили между собой, перескакивая с одной темы на другую. Вопросов, видимо у обоих накопилось много. Я, расположившись на конце стола, молча и внимательно слушал. И вдруг замечаю, что Василий Владимирович явно смутился. Ещё немного, и он стал выспрашивать у Вяткина разные подробности о жизни какого-то шейха. Под конец он признался, что ничего из услышанного раньше не знал, допустил в своей работе неумышленную ошибку, признаёт правоту Василия Лаврентиевича и оговорит все это при подходящем случае в следующих своих публикациях.

Этот эпизод потом с большим преувеличением был воспринят многими самаркандцами-патриотами, договорившимися до того, будто В.В. Бартольд приезжал чуть ли не учиться у самаркандского археолога.

Но уже за несколько лет до того меня сильнее всего влекли к себе сами чудесные самаркандские архитектурные памятники. Я читал о них всё, что мог достать. По многу раз ходил я слушать объяснения, которые во время различных экскурсий давал В.Л. Вяткин, и записывал всё слышанное. Я зарисовывал отдельные орнаменты даже в красках, производил для себя обмеры менее изученных памятников, изготовлял их схематические планы, снимал эстампажи с надписей, записывал данные опроса населения. Меня, сперва с моим чёрненьким ишачком Джимкой, которого затем сменил новенький полудорожный велосипед марки «Россия», вместе с неизменным спутником, крупной собакой Гопом или Гопкой (помесью овчарки с дворняжкой) уже хорошо знали шейхи мавзолеев и обитатели медресе, как серьёзного молодого человека с кличкой Мика-бай, ничего не портящего на памятниках и упорно работающего над изучением прошлого. Я допускался мусульманским духовенством в такие места и помещения, куда вход был разрешён не всем. В результате в моей памяти и в записных книжках накопился довольно значительный по объёму и несколько сумбурный по содержанию запас всяких сведений о самаркандской старине.

(21/22)

От очень многого мне приходилось впоследствии отказываться как от воспринятого слишком некритично. Уже в 14 лет я написал (но, разумеется, не опубликовал) «строгую» рецензию на те страницы в томе 1 сочинения Вермана «История искусства всех времён и народов», где автор со слов Зденки Шуберт фон Зольдерна дал описание самаркандских памятников. При этом я наглядно убедился, как плохо знали их западноевропейские специалисты по сравнению с русскими.

С 1912 г. я уже начал самостоятельно водить экскурсии по местным памятникам. Делалось это, разумеется, без всякого вознаграждения, почему здешние базарные гиды, в большинстве глубокие невежды в истории, не чувствовали во мне конкурента и относились, равно как и лавочники-антикачи, с достаточным уважением. Некоторые из них иногда даже обращались ко мне за всякого рода консультациями.

Меня использовали, когда В.Л. Вяткина не было в городе или в помощь ему, когда состав приезжих экскурсантов был более или менее многочисленным. В некоторых случаях за мной присылали в гимназию из Областного правления или прямо из губернаторского дома полицейского в экипаже с запиской на имя директора, чтобы гимназиста Массона отпустили для сопровождения по памятникам таких-то лиц. Когда это совпадало с какой-либо письменной классной работой, то, закрывая тетрадь с неоконченным проверочным сочинением или с контрольной по математике, я не без чувства некоторой гордости покидал моих товарищей, обречённых до звонка на скучное сиденье в классе. С особенным удовольствием я проводил в течение четырёх дней экскурсию киевских гимназистов шестого и седьмого классов, которые при первой встрече своего собрата-гимназиста, представшего перед ними по назначению в качестве руководителя, презрительно фыркали, перебрасывались между собой анонимными ядовитыми репликами и пытались говорить мне в глаза колкости. Всё изменилось тотчас же, как мы побывали на Гури-мире. К концу четвёртого дня никто уже не пытался даже обращаться ко мне на «ты». Я их провожал на вокзал. Перед отходом поезда у меня заболела кисть правой руки от искренних гимназических рукопожатий. Меня горячо благодарили, звали к себе в Киев и признавались, что среди их гимназистов нет такого знатока

(22/23)

киевских памятников. Мне удалось поддержать честь Самаркандской гимназии.

Проходил я по памятникам и с иностранцами, наблюдая с интересом, как по-разному ведут себя представители той или иной нации. Немцы молча и добросовестно выслушивали всё, что им говорилось, и покорно лазили всюду, куда я их таскал. Затем после нескольких вопросов они, испросив моего разрешения, снимали пиджаки, доставали всякие булочки, бутерброды, варёные вкрутую яйца, колбасу, ветчину, фрукты и тут же на памятнике, не обращая на него внимания, весело принимались за поглощение припасённых заблаговременно продуктов. Оживлённые подвижные итальянцы пропускали мимо ушей сообщавшиеся мной даже краткие исторические сведения об объекте, подходили ко мне, отходили, переспрашивали по нескольку раз одно и то же и торопились сфотографироваться, галдя и живописно разместившись на памятнике в окнах, в дверях, на лестницах, карнизах, на крыше. Чопорные англичане, как бы делая одолжение, спокойно слушали устные объяснения, сверяя всё сказанное с текстом «бедекеров» или других путеводителей на английском языке, вступая в спор при всяком даже незначительном расхождении с моими словами и неохотно сдавая свои позиции при уличении английских авторов в сообщении явно неверных данных. Некоторое оживление в их среде проявлялось только в Шахи-Зинда, причём слышались возгласы с упоминанием Альгамбры.

Нет, гимназист Массон отнюдь не был «сухарём-педантом» и «учёного» из себя не корчил. Наряду с увлечённым интересом к памятникам он мог на спор со ставкой в 20 пирожных залезть на наклонившийся тридцатидвухметровый минарет медресе Улугбека, сесть на самый край его верхней площадки, свесить ноги, наклониться и просидеть так 15 минут. Однако, выиграв пари, он был лишён возможности использовать целиком весь свой выигрыш из-за слишком больших размеров самих пятикопеечных пирожных кондитерской Самсонова, помещавшейся на Кауфманской улице.

Но, конечно, в основном налицо было серьёзное увлечение самаркандскими архитектурными памятниками. Я их любил и даже по-особенному обожал. Не раз, устав от занятий или от встречающихся в жизни каждого человека треволнений, устремлялся я под вечер к своим па-

(23/24)

мятникам. Мне больше всего нравилось уединяться на мечети Биби-ханым. В то время существовал ещё довольно опасный «лаз» снизу на южный устой портала главного здания. С риском упасть добирался я до начала внутренней винтовой лестницы гранёного минарета, поднимался по ней на полуразрушенную портальную арку, ложился животам на гребень её замковой части и то открывал, то закрывал глаза. Внизу совершали свой вечерний лёт стрижи и ласточки. От ветра портальная арка то чуть отходила назад к куполу, то подавалась вперед, временами казалось, что она вот-вот рухнет на кроны растущих во дворе деревьев тута — шелковицы, и ты упадёшь вместе с ней.

Знание прошлого памятника, знакомство с современными ему миниатюрами, легенды, окутывавшие здание поэтической дымкой, создавали особое настроение. И в полудрёме — в полугаллюцинации воображение воспроизводило очень живо первоначальный образ мечети. Почти реально слышался чудесный звук отворявшихся бронзовых створок главных ворот. Через них толпы людей с лёгким шумом и шелестом бесчисленных шёлковых халатов вливались в обширный двор, где выстраивались ровными параллельными рядами, как арабские воины первых веков ислама. Начиналась молитва, которой руководили несколько хальфа, стоявшие на возвышениях в разных местах. А по окончании торжественной пятничной молитвы из главного здания выходит с блестящей свитой правитель…

Потом всё исчезает…

Внизу между деревьями виднеются лишь туго натянутые разноцветные шёлковые нити, которые развесил здесь соседний кустарь. Стрижи и ласточки уже отлетали.

Темнеет. Пора уходить.

И осторожно спускаясь уносишь в душе какое-то отрадное ощущение как бы живого общения с памятником.

Да, гимназист Массон очень любил самаркандские памятники и на архитектуру других стран смотрел, преломляя её через них. Когда ему пришлось в 7-м классе делать как-то вечером в гимназии по недавно тогда введенному графом Игнатьевым курсу «Античной культуры» доклад на тему «Архитектура древней Греции», он сделал его как будто неплохо. Но преподаватель — классик и латинист Семён Федотович Марченко был очень шокиро-

(24/25)

ван слишком частыми параллелями с мусульманскими памятниками среднеазиатских зодчих.

Принимая в своём кабинете меня, кандидата на получение золотой медали за окончание гимназии, директор В.Д. Крымский, уперев левую руку в бок и покачивая седой головой, с отеческой укоризной упрекал меня: «Ведь вы такой способный, талантливый молодой человек и занимаетесь археологией — стариковским делом».

Вариации высказываний на эту тему мне много раз приходилось выслушивать с разных сторон, в том числе и дома. В результате по окончании Самаркандской мужской гимназии мной было подано заявление в Петроградский политехнический институт имени Петра I с просьбой о принятии меня на инженерно-строительное отделение. Обосновывалось это тем, что я туркестанец, люблю свой край, а ему нужны вода и строительство каналов. Специальность же инженера-ирригатора можно было получить тогда только в упомянутом институте.

Без всякого интереса, хотя и добросовестно, слушал я лекции прекрасных профессоров, усиленно занимался черчением, высшей математикой, геодезией, паровыми котлами и другими специальными предметами. К счастью, мировая война 1914-1917 гг. всё изменила. Я оказался в армии. А после Революции призвание взяло верх, и из меня выработался советский археолог.

Так сама жизнь выправила то, что чуть было не искалечили посторонние влияния.

наверх