Реферируемая работа посвящена происхождению и исторической этнографии тувинского народа — коренного населения самой молодой республики нашей страны, Тувинской АССР. Диссертация является итогом двадцатилетних исследований автора по проблемам этногенеза и этнокультурной истории тувинцев и связанных с ними своим происхождением народов — тофаларов и др.

Этнические процессы, протекавшие в бассейне Верхнего Енисея, Саянах и Присаянье, начали привлекать внимание учёных ещё в XVIII в. Проводимые здесь исследования дают всё больше доказательств того, что в Туве — на стыке сибирской тайги и центральноазиатских степей — находился своеобразный узел этнического и культурного взаимодействия тюрко-монгольских, самодийских, кетоязычных и, вероятно, тунгусоязычных народов. Тува входила в зону формирования двух крупнейших хозяйственно-культурных типов Азии, до недавнего времени представленных у тувинцев — кочевых скотоводов степей и оленеводов-охотников тайги. Тем самым историческая этнография тувинцев, живущих в географическом центре Азиатского материка, представляет значительный интерес не только для познания исторических основ их современного быта и культуры, но и для разработки ряда важных проблем этнокультурной истории Азии.

Диссертация состоит из введения, трёх частей, включающих семнадцать глав, и заключения. Вопросы происхождения тувинцев рассматриваются в первой части работы. Специфические традиционные черты культуры и быта, характерные для тувинской народности и отражающие этническую специфику тувинцев до их сложения в нацию, исследуются во второй и третьей частях реферируемой работы. Современные этнические процессы, представляющие важную, но самостоятельную тему исследования, охарактеризованы в заключении.

Хотя консолидация тувинской народности протекала в основном на территории современной Тувы, этническая исто-

(3/4)

рия её населения не может отождествляться с этногенезом тувинского народа, в состав которого вошёл ряд компонентов, формировавшихся не только в Туве, но и за её пределами, что потребовало привлечения для разработки темы соответствующих материалов. Применительно к раннему этапу этногенеза — это материалы по культурам степной бронзы, скифского времени, хунну, древних тюрок, уйгуров, кыргызов, монголов и других народов Азии, чьи исторические судьбы были связаны с этнической историей тувинцев Хронологические рамки диссертации охватывают период от времени существования наиболее ранних, выявляемых археологически, культур весьма далёких предков тувинцев в эпохи бронзы и раннего железа и до начала XX в., т.е. примерно около трёх тысячелетий.

При исследовании вопросов сложения тувинского народа, рассматриваемых в первой части диссертации, автор опирался в значительной мере на результаты анализа этнографического материала во второй и третьей её частях, что несколько затрудняло систему доказательств. Однако иное расположение материала нарушило бы реальную картину процесса исторического развития. Поэтому автор счёл возможным, как это нередко практикуется в научных работах, не подчинять изложение методу исследования.

Ряд частных выводов, сделанных автором, требовал для своего обоснования привлечения материалов, выходящих за рамки собственно этнической истории тувинцев, постановки в диссертации отдельных общеисторических проблем — происхождения оленеводства в Северной Азии, генезиса у кочевников Центральной Азии жилища, костюма, седла и некоторых других форм материальной культуры, роли у них ремесла и земледельческих традиций.

Когда автор приступил к работе над проблемами этнической истории тувинцев, серьёзным препятствием для исследования данной темы была недостаточная изученность этнографии и, в особенности, археологии Тувы, что побудило его, начиная с 1950 г., вести наряду с этнографическими и археологические полевые исследования. В значительной мере этнографические, а частично и археологические материалы, лежащие в основе диссертации, получены автором в ходе собственных полевых исследований, проводившихся почти во всех районах Тувинской АССР в 1950-1967 гг. в составе экспедиций Республиканского музея, Тувинского научно-исследовательского института языка, литературы и истории, Института этнографии АН СССР.

(4/5)

Введение. ^

Состоит из трёх разделов: 1) обзор источников, 2) история изучения этнографии тувинцев, 3) историография проблемы их этногенеза.

Для исследования рассматриваемых в диссертации вопросов привлечён ряд древних и средневековых письменных источников, в числе которых орхоно-енисейские рунические памятники, монгольская хроника XIII в. «Сокровенное сказание», китайские династийные летописи, «Сборник летописей» Рашид-ад-Дина, свидетельства восточных и европейских путешественников, побывавших в Центральной Азии в монгольскую эпоху (Пэн Да-я, Сюй Тина, Плано Карпини, Рубрука, Марко Поло), сочинения хивинского хана Абу-л-Гази и др.

Важную группу источников составляют документы и материалы Центрального государственного архива древних актов (ЦГАДА), Архива АН СССР, Центрального исторического архива СССР, Архива Географического общества СССР, архивов Института этнографии АН СССР, архива Гос. музея народов СССР (Ленинград), Центрального партийного архива Института Марксизма-Ленинизма при ЦК КПСС, Гос. архивы Тувинской АССР, Красноярского края, Иркутской области, Минусинска и других городов Сибири. Значительная часть архивных документов и материалов впервые использована в связи с проблемой этногенеза и исторической этнографии тувинского народа, часть из них впервые введена в научный оборот (таковы, например, ценнейшие дневники экспедиции в Туву Ф. Кона, считавшиеся утраченными).

В диссертации использованы коллекции по тувинцам и родственным им народам, хранящиеся в Гос. музее этнографии народов СССР (коллекции А.В. Адрианова, С.А. Теплоухова, Ф.Я. Кона и др.), Музее антропологии и этнографии им. Петра Великого (колл. П.Е. Островских, Г.М. Осокина, Н.М. Ядринцева и А.В. Адрианова, В.И. Васильева), Красноярском краеведческом музее (колл. А.П. Ермолаева и др.), Иркут-

(5/6)

ском краеведческом музее (колл. Н.М. Мартьянова, Д.А. Клеменца, Ф.Я. Кона и др.), Минусинском музее им. Н.М. Мартьянова, Тувинском республиканском музее и других советских и зарубежных музеях.

Хотя первые свидетельства непосредственных наблюдателей быта населения Тувы относятся к 1616 г. (русские послы к Алтын-хану Василий Тюменец и Иван Петров), этнография тувинцев стала объектом специальных исследований сравнительно поздно — лишь в конце XIX — нач. XX в. Впрочем отдельные ценные сведения о быте и родоплеменной составе тувинцев стали достоянием науки ещё в XVIII в. благодаря П.С. Палласу, И.Г. Георги и в особенности Е. Пестереву. В XIX в. главным образом лингвистами, географами, краеведами, изучавшими Северную и Центральную Азию, были собраны данные о тувинцах, представляющие значительный интерес для разработки их исторической этнографии. В этой связи должны быть прежде всего названы имена Г. Спасского, М.А. Кастрена, В.В. Радлова, Г.Н. Потанина, Д.А. Клеменца, Г.Е. Грумм-Гржимайло. Наибольшая заслуга в изучении этнографии тувинцев в конце XIX — нач. XX в. принадлежит Н.Ф. Катанову, П.Е. Островских и в особенности Ф.Я. Кону, организовавшему в Туву экспедицию (1902-1903).

После Великой Октябрьской социалистической революции среди первых советских исследователей тувинцев были В.В. Бунак и М.Г. Левин, сочетавшие антропологические и этнографические работы (1926 г.). После вступления Тувы в состав Советского Союза изучение тувинцев расширилось, причём исследования вели представители как центральных (экспедиция Института этнографии АН СССР, руководитель Л.П. Потапов), так и местных (экспедиции Тувинского музея и Тувинского научно-исследовательского института языка, литературы и истории, — в 1950-1958 гг., руководитель С.И. Вайнштейн) научных учреждений.

Из работ, опубликованных в послевоенные годы, должны быть отмечены ценная монография В.И. Дулова, посвящённая социально-экономическим отношениям у тувинцев и включающая этнографические материалы; работа Л.В. Гребнева о тувинском эпосе; труд А.Н. Аксёнова о тувинской народной музыке; ряд ценных статей о населении бассейна Хемчика, характеризующих некоторые стороны их культуры и общественных отношений (Л.П. Потапов), жилище (П.И. Каралькин), одежду и погребальный обряд (В.П. Дьяконова), а также о тувинском фольклоре (А.К. Калзан, Д.С. Куулар, М.А. Изинеева), шаманстве (В. Диосеги); коллективная работа по

(6/7)

истории Тувы (ред. Л.П. Потапов и др.), отдельные главы которой написаны автором диссертации.

Весьма сложная и до последнего времени остававшаяся неразработанной проблема этногенеза тувинцев впервые привлекла внимание П.С. Палласа и И.Г. Георги в конце XVIII в. Ими была выдвинута гипотеза «самодийского происхождения сойотов» («сойот» одно из прежних названий тувинцев в научной литературе), поддержанную в основных чертах позднее М. Кастреном, отмечавшим также участие в этногенезе тувинцев тюркских и кетских компонентов. По вопросу происхождения тувинцев высказывались также Г. Спасский, Н.Ф. Катанов, В.В. Радлов, выражавшие сомнение в справедливости «самодийской гипотезы». Г.Е. Грумм-Гржимайло в своём труде, посвящённом тувинцам и западным монголам (Западная Монголия и Урянхайский край, 1903, 1926, 1930), рассматривал тувинцев как сложную по своему составу народность, состоящую из различных этнических компонентов — тюркских, самодийских, монгольских, кетских. Но вместе с тем, слабая изученность этнографии и антропологии тувинцев заставила его высказать пессимистическое предположение, что «эта народность останется для нас навсегда в этническом смысле неопределённой человеческой группой» (1926).

Для успешной разработки проблем этногенеза тувинцев важное значение имеет, проведённое в последние десятилетия, изучение антропологии тувинцев и палеоантропологии Тувы (М.Г. Левин, Г.Ф. Дебец, В.П. Алексеев), археологии Тувы (С.А. Теплоухов, А.Д. Грач, Л.Р. Кызласов, Н.Л. Членова, В.П. Дьяконова, М.X. Маннай-оол и др., а также автор диссертации), этнической истории народов, связанных с тувинцами своим происхождением (С.В. Киселёв, А.П. Окладников, М.П. Грязнов, Л.П. Потапов, С.И. Руденко, Б.О. Долгих, С.А. Токарев, С.Г. Кляшторный, Л.Л. Викторова, Г.М. Василевич и др.).

(7/8)

Часть первая. Вопросы происхождения тувинцев. ^

Состоит из трёх глав: 1 — Основные этапы этнической истории Тувы до сложения тувинской народности; 2 — Этнический состав тувинцев в XIX — нач. XX в.; 3 — Вопросы формирования тувинской народности.

Этническая история тувинцев имеет сложный и длительный путь развития. Наиболее ранние этнокультурные связи тувинцев со степными племенами Сибири и Центральной Азии восходят к эпохе бронзы и проявляются главным образом в сохранении у тувинцев «андроноидного» орнаментального комплекса. Не исключено, однако, что отмеченные влияния обусловлены более поздним воздействием суперстратных компонентов в этногенезе тувинцев.

Весьма вероятно, что уже в эпоху бронзы на территорию Тувы проникло кетоязычное население, повидимому первоначально связанное с карасукской культурой (Н.Л. Членова, Б.О. Долгих). Участие кетоязычных компонентов в этногенезе тувинцев вряд ли может вызывать сомнение.

В эпоху раннего железа в степных и горно-степных районах Тувы расселяются племена, которые есть все основания рассматривать как культурно и этнически близкие «скифскому миру». Будучи антропологически резко смешанными и занимая промежуточное положение к европеоидной и монголоидной расам, они существенно отличались от современных тувинцев и в этом отношении их генетические связи с последними не удается проследить (В.П. Алексеев), однако в весьма консервативной области тувинской культуры — прикладном искусстве, особенно в сфере орнаментики, воздействие «скифского мира» весьма отчётливо. Восходящими к культуре южносибирских племён скифского времени могут рассматриваться и некоторые элементы тувинского традиционного костюма.

Следует заметить, что если антропологически в скифское время население Тувы было неоднородно, то культурно именно

(8/9)

тогда, по-видимому, устанавливается значительное единообразие местных племён, которые, как удалось в своё время показать автору, на крайнем западе достигали границ Алтая, а на востоке Тоджи. Будучи тесно связанными с племенами Алтая, Северо-западной Монголии и Казахстана, они вместе с тем испытывали сильное влияние таёжных племён Саян (в одежде, искусстве и др.), с которыми находились в несомненном контакте.

Если в степных районах Тувы в скифское время господствовало раннекочевническое хозяйство с полукочевым скотоводством и мотыжным земледелием (по автору — первый этап формирования хозяйственно-культурного типа кочевых скотоводов тувинских степей), то для восточносаянских районов Тувы по крайней мере с неолитического времени был характерен хозяйственно-культурный тип охотников и рыболовов тайги, о чём свидетельствуют материалы исследованной в восточной Туве Тонмакской стоянки (открыта и раскопана автором в 1951 и 1956 гг.).

Наиболее древнее население саянской тайги было в определенной мере связано с тунгусским этносом. Указанием на это служат материалы Тонмакской стоянки и древнейшая топонимика Восточных Саян, а также выявленные у тоджинцев и тофаларов генетические связи с антропологическим типом тунгусов, что, по всей вероятности, обусловлено общим древнейшим пластом в их этногенезе. По-видимому не позднее рубежа н.э. в Саяны проникают самодийские племена. Таким образом, дотюркское население Саян было довольно сложно по своему этническому составу, включая, по всей вероятности, тунгусские, самодийские и кетские этнические компоненты.

Во II в. до н.э. в условиях гуннской экспансии в степные районы Тувы вторглись новые скотоводческие (с преобладанием мелкого рогатого скота) племена, в основной массе существенно отличавшиеся от местного населения скифского времени как антропологическими признаками (В.П. Алексеев, И.И. Гохман), так и культурно. Для этих племён был характерен более подвижный быт, однако и у них, по крайней мере во II-I вв. до н.э., не сформировались ещё основные черты, характерные для сложившегося хозяйственно-культурного типа кочевых скотоводов степей, в частности, деревянная и кожаная утварь не вытеснила керамику. Обилие последней, в частности, указывает скорее на господство полукочевых форм хозяйства, в которых определённую роль продолжало играть мотыжное земледелие (в погребениях найдены мотыги, зёрна

(9/10)

проса и др.). Наиболее яркими памятниками культуры племён гуннского времени являются могильники Сыынчюрек и Кокэль, раскапывавшиеся автором и другими исследователями в течение ряда лет. Племена Тувы этого времени имели в своей культуре ряд особенностей, что позволяет рассматривать их как носителей самостоятельной, хотя и тесно связанной с гуннским миром культуры. Если антропологически племена Тувы гуннского времени и отличались от современных тувинцев по ряду важнейших морфологических признаков, в силу чего их генетическая связь не выявляется, то в традиционную культуру тувинцев вошло множество элементов, созданных в гуннское время в условиях второго этапа формирования хозяйственно-культурного типа кочевых скотоводов, в частности определённые формы деревянной утвари, столь необходимой в кочевом быту. Вопрос об этнической принадлежности указанных племён связан с неразрешённой пока проблемой этнической атрибуции гуннов.

В начале второй половины первого тысячелетия н.э. в степные районы Тувы проникли племена древнетюркских кочевых скотоводов, о чём прежде всего свидетельствуют их многочисленные погребения, существенно отличавшиеся от погребений населения Тувы предшествующего времени, а также другие памятники древнетюркской культуры. К этому времени в степях уже завершилось в основном сложение хозяйственно-культурного типа кочевых скотоводов (специализированное кочевое скотоводческое хозяйство, лишь у части населения сочетавшееся с земледелием; основное жилище — решётчатая разборная войлочная юрта; жёсткое седло со стременами; специфические формы одежды, пищи и др.). Древнетюркские племена оказали бесспорное влияние на дальнейшее развитие линии тюркского этногенеза у населения Тувы, часть из них вошла позднее, в состав тувинцев и в значительной мере определила этнокультурный облик последних.

В середине VIII в. уйгуры разгромили тюрок и завоевали значительную часть Центральной Азии. Несмотря на военное поражение, которое уйгуры потерпели в борьбе с кыргызами в середине IX в., часть из них осталась в Туве. Смешавшись с местными племенами, уйгуры передали им некоторые свои культурные достижения, но сами восприняли господствующую в степных районах Тувы форму кочевого скотоводства. Потомки уйгуров, изученные автором в западной Туве, не обнаружили каких-либо существенных этнокультурных отличий от остальных тувинцев, будучи по крайней мере уже в конце XIX в. органической частью тувинской этнической общности.

(10/11)

После своей победы над уйгурами часть кыргызских племён также поселилась в Туве. Их потомки, принявшие участие в этногенезе тувинцев, полностью ассимилировались и по крайней мере в конце XIX — нач. XX в. не имели каких-либо существенных этнических отличий от других групп тувинских cкотоводов, происхождение которых было связано с иной этнической средой, хотя некоторая этнокультурная специфика тувинских кыргызов сохранялась сравнительно долго. Автор обосновывает своё мнение о том, что группа кыргыз, известная в составе тувинцев, восходит главным образом к древним кыргызам, проникшим в Туву в IX в., а не в нач. XVIII в., как полагали некоторые исследователи (Л.П. Потапов и др.).

В XII-XIV вв. в бурную пору экспансии Чингиз-хана и его преемников в этническом составе населения Тувы произошли весьма существенные сдвиги, вызванные переселением сюда некоторых монгольских племён, которые хотя и были тюркизированы и приняли участие в формировании тувинского народа, но оказали, вместе с тем, заметное влияние на многие стороны этнического облика тувинцев. С проникновением монгольских племён было связано и сложение характерного для современных тувинцев центральноазиатского монголоидного расового типа, отличающегося от достаточно хорошо изученного облика древних тюрок, у которых он был представлен в значительно меньшей мере и сочетался с заметной европеоидностmю, и европеоидного расового типа уйгуров.

В XIII — нач. XIV в. Туву населяли уже почти все те этнические группы (потомки древних тюрок-тукю; уйгуры, причём как степные, так и родственные им таежные; племена кыргызов, монголов, а возможно и потомки племен, связанных ранее с гуннской этнической средой), которые складываясь в одну этническую общность (в нач. XVIII в. в их состав влились, по-видимому, переселенцы из Минусинской котловины — тубинцы) образовали позднее тувинский народ. В таёжной зоне восточной Тувы вплоть до второй половины второго тысячелетия н.э. также обитало разнородное в этническом отношении население, хотя уже в конце I тысячелетия сюда проникают племена туба, которые, по мнению автора, есть все основания рассматривать как тюркоязычные и этнически родственные уйгурам, во всяком случае тюркский элемент был здесь господствующим. Туба подчинили себе по крайней мере часть саянских племён, в том числе самодийского происхождения, которые, по всей вероятности, входили в созданную первыми конфедерацию, в их составе китайские источники называют племена милиге и эчжи, последние, можно полагать, были са-

(11/12)

модийцами. К самодийцам по происхождению могут быть отнесены зафиксированные «Сокровенным сказанием» в составе саянских племён в XIII в. ханхасы — соседи туба (тубасов «Сокровенного сказания»). Вряд ли можно согласиться с Л.П. Потаповым и др., что туба (дубо) были носителями самодийского этноса. В обоснование отстаиваемой автором точки зрения в диссертации приводится ряд исторических и этнографических фактов. Таким образом, развитие процессов тюркского этногенеза в данном районе Тувы очевидно началось ещё в 1 тысячелетии н.э. В монгольскую эпоху в Саянах завершается формирование хозяйственно-культурного типа оленеводов-охотников тайги с присущим для него вьючно-верховым оленеводством, доением оленей, охотой, рыболовством, берестяным чумом и использованием на промысле лыж. К нач. XIX в. все население Восточной Тувы было, по всей вероятности, полностью тюркизировано, причём этническое имя туба ещё к началу XVIII в. стало общим наименованием всех тюркоязычных и тюркизированных групп этого района.

Как известно, для исследования проблемы этногенеза важное значение имеет выяснение происхождения отдельных этнических компонентов и их роли в формировании изучаемой народности. Большая часть тувинских названий административных единиц — сумонов и арбанов, а также родов «сёёк» восходит к древним родоплеменным этнонимам и может быть отождествлена с последними. Изучение западных и восточных тувинцев ¹ [сноска: ¹) Западными тувинцами условно названы все тувинцы-скотоводы, населяющие степные и горно-степные районы Тувы, т.е. тувинцы центральных, западных, южных и юго-восточных районов, в отличие от восточных (тувинцев-тоджинцев), к которым относятся оленеводы Восточной Тувы и скотоводы Тоджи.] показывает, что в XIX — нач. XX в. наряду со значительной этнокультурной общностью между ними имелись определённые различия в традиционных формах хозяйства и культуры, антропологическом типе (западные тувинцы относятся к центральноазиатскому, а у восточных преобладает катангский расовый тип), и в родоплеменном составе. Наряду с некоторыми общими для западных и восточных тувинцев родоплеменными группами, вошедшими в их состав в процессе этногенеза, такими как куулар, соян, маады и др., были и группы, представленные либо лишь у западных (тюлюш, уйгур, кыргыз, монгуш, сат, оюн, ондар, мингат и др.), либо у восточных (тодут, урат, хаазут, хойюк, а в недавнем прошлом хаш и др.) тувинцев. Анализ зафиксированных тувинских этнонимов и их сопоставление с засвидетельствованными в

(12/13)

источниках, генезис которых может быть с большей или меньшей степенью достоверности установлен, позволяет выделить различные по происхождению компоненты тувинской народности. К тюркским по происхождению группам относятся куулар, тюлюш, уйгур, кыргыз, байырык, делег, сарыглар и некоторые другие вошедшие, за исключением группы куулар, только в состав западных тувинцев. К монгольским можно отнести — олет, урат, дюрбет, салчак, монгуш, мингат и др., которые, за исключением группы урат, также входят лишь в состав западных тувинцев. К самодийским — маады, иргит, хазут, чооду и др., которые представлены либо только у восточных тувинцев (хаазут), либо, хотя и входят в состав западных, но составляют в их среде сравнительное меньшинство. К кетским можно отнести группу тоодут, известную лишь у тоджинцев. О том, что в состав тувинцев вошли различные по происхождению этнические группы, свидетельствует также анализируемая в диссертации традиционная материальная и духовная культура тувинцев, исторические предания. Память о различавшемся в языковом отношении населении Тувы сохраняют данные топонимики.

К концу XVIII — нач. XIX в. иноязычные (не тюркские) компоненты полностью растворились в местной среде. К этому времени в основных чертах закончилось формирование тувинской народности. Завоевание почти всей Тувы маньчжурами в XVIII в. не привело к включению в состав тувинской народности каких-либо новых этнических компонентов и влияние оккупации Тувы сказалось главным образом в тяжёлом политическом угнетении аратов и в социально-экономической сфере, хотя и имели место некоторые этнокультурные воздействия, продолжавшиеся до нач. XX в., когда в результате освободительного движения тувинских аратов маньчжурское иго, душившее народ, было ликвидировано.

Процессу сближения в одной тувинской народности различных по происхождению этнических групп способствовало то, что большая часть из них, населявшая степные и горно-степные районы Тувы, жила длительное время в тесном контакте на одной общей территории (в бассейне Верхнего Енисея и его притоков — Хемчика, Бий-Хема, Каа-Хема и др.), с естественно-географическими внешними рубежами, вела сходные формы кочевого скотоводческого хозяйства, имела в основном сравнительно близкий уровень социально-экономического развития, и говорила на близких диалектах тюркского языка (монгольские, самодийские и иные группы были тюркизированы в процессе длительных контактов, что в свою очередь по-

(13/14)

служило важным фактором слияния их в одну народность). Наконец, нельзя недоучитывать специфических внешнеполитических обстоятельств, связанных с борьбой с маньчжурскими завоевателями, способствовавших этому процессу. Что касается иноязычных таежных племён Саян, то их тюркизация этническими группами, родственными племенам скотоводов, населявших бассейн Верхнего Енисея, и постоянная связь с ними способствовала слиянию этих племён в одну народность, несмотря на различия хозяйственно-культурных типов. Этноним тыва (туба), связанный с тюркоязычной уйгурской этнической средой и зафиксированный у народов Саяно-Алтая ещё в 1 тысячелетии н.э., стал в процессе формирования тувинской народности общенародным самоназванием всех этнических групп, вошедших в её состав, независимо от их происхождения.

Изучение родоплеменного состава, языка, антропологического типа и культуры тувинцев позволяет также проследить их этногенетические связи с другими народами. Ближайшее родство тувинцы, в особенности восточные, обнаруживают с тофаларами, которые были частью формировавшейся тувинской народности, но оказались отделёнными от неё в результате событий, вызванных демаркацией границ в нач. XVIII в., подчинением значительной части Тувы маньчжурами, в то время как тофалары остались в пределах России, что спасло их от маньчжурского ига. Значительное этническое родство тувинцев выявляется с теленгитами, тубаларами и некоторыми другими группами алтайцев, хакасов и тюркоязычного (ныне или в недавнем прошлом) населения Монголии, в происхождении которых важную роль сыграли многие общие с тувинцами этнические компоненты. Часть тувинцев живет за пределами Тувы в МНР, где многие из них сливаются с монголами. Следует отметить и существенные этнокультурные связи тувинцев с тюркоязычным населением Северной и Средней Азии, в особенности с отдельными группами, вошедшими в состав якутов, казахов и киргизов. Среди нетюркских народов наиболее выраженные этнические и культурные взаимодействия фиксируются с западными монголами и бурятами.

Накопленные наукой и рассмотренные в диссертации факты, относящиеся к происхождению тувинцев, позволяют с достаточным основанием сделать следующие выводы: 1) формирование тувинской народности шло главным образом в пределах современной Тувинской АССР; 2) в основе этногенеза западных тувинцев, составляющих подавляющее большинство тувинского народа, лежат древние тюркоязычные племена Центральной Азии и тюркизированные ими монголоязычные груп-

(14/15)

пы. В происхождении восточных тувинцев наряду с тюркоязычными племенами, участвовавшими в этногенезе западных тувинцев, важную роль сыграли самодийские, и в меньшей мере кетские и монгольские, а на раннем этапе, вероятно, и тунгусские компоненты; 3) длительный процесс сложения тувинской народности завершился в конце XVIII — нач. XIX в.

(15/16)

Часть вторая. Материальная культура тувинцев и вопросы её генезиса в связи с проблемами этнокультурной истории кочевников Азии. ^

^ Глава IV. Скотоводство. Формы кочевания и вопросы их исторического развития у тувинцев и сопредельных народов Центральной Азии.

До социалистической реконструкции основным хозяйственным занятием западных тувинцев было экстенсивное кочевое скотоводство. Разводили мелкий и крупный рогатый скот, верблюдов, а в горных районах и яков (сарлык). В стадах преобладал мелкий рогатый скот (преимущественно овцы), составлявший до 70-80% всего поголовья. Верблюдов имели лишь немногие хозяйства. Амплитуда кочевания была у тувинцев сравнительно невелика и колебалась в пределах от 1-2 до нескольких десятков километров. Тувинцы-скотоводы совершали от двух до шести перекочевок в год, причём большинство хозяйств (около 70%) меняло сезонные стоянки четыре раза в год. Кочёвки совершались главным образом по традиционным маршрутам. Заготовка корма производилась в очень небольших размерах, притом только для молодняка, почти не было постоянных утеплённых помещений, скотоводство несло огромный урон от стихийных бедствий (эпизоотии, джут и др.), в борьбе с которыми араты были бессильны. Имущественное неравенство скотоводов имело резко выраженные формы.

В диссертации подробно характеризуется основанная на многовековом опыте техника животноводства, видовой состав стад и его зависимость от пастбищных условий и имущественного положения скотоводов. Касаясь вопросов этнической специфики в скотоводстве, автор останавливается на получившей в последнее время широкое распространение гипотезе венгерской исследовательницы У. Кохальми о том, что у скотоводов Азии существуют две системы исчисления возраста живот-

(16/17)

ных — по числительным и состоянию зубов, причём по мнению Кохальми, последняя характерна для. восточных монголов и некоторых других народов, первая — для западных монголов и тюрок (кроме якутов), из чего следует, что распространение той или другой системы является важным признаком для решения этногенетических проблем Центральной Азии. Между тем, приведённые и исследованные в диссертации материалы показывают, что вопреки мнению Кохальми, почти для всех тюркских народов (в том числе тувинцев) была характерна древнейшая, ныне исчезающая, система исчисления возраста домашних животных по состоянию резцов.

Тувинский способ кочевания принято называть вертикальным. Однако этот общепринятый термин недостаточно отражает специфику различных режимов кочевания, в процессе которых осваиваются равнинные и горные пастбища. По мнению автора, существует несколько типов «вертикального» кочевания в зависимости от обусловленных природной средой, видовым составом стад и традициями, способов и сроков использования и чередования равнинных и горных пастбищ: 1) киргизский, 2) восточноказахстанский, 3) западнотувинский, 4) восточнотувинский. В диссертации даётся характеристика каждому из этих типов.

Вопрос о соотношении и признаках кочевого, полукочевого и полуоседлого скотоводства хотя и привлекал внимание ряда видных исследователей (Н. Харузин, 1896; С. Руденко, 1961; и др.), тем не менее требует дальнейшей разработки. Основываясь на материалах, характеризующих скотоводство ранних, средневековых и современных кочевников и критически анализируя существующие концепции, автор выдвигает ряд критериев для выделения соответствующих форм скотоводческого хозяйства и на их основе рассматривает тувинское скотоводство нач. XX в., в котором лишь менее 1% хозяйств можно отнести к полукочевым, остальные же были типично кочевыми.

Тувинские кочевые стойбища — аалы в XIX — нач. XX в. состояли из нескольких хозяйств, причём летом число их увеличивалось (от двух-трёх до пятнадцати-двадцати), а зимой сокращалось. Аальная форма кочевания была характерна во второй половине XIX — нач. XX в. не только для тувинцев, но и для других тюрко-монгольских кочевых скотоводческих народов евразийских степей. Рассматривая вопрос об историческом развитии различных форм кочевания, автор отмечает, что в литературе имеет известное распространение мнение, что куренной способ кочевания, при котором совместно кочевало

(17/18)

очень большое число семей скотоводов, является наиболее древним и что на смену ему приходит аальный способ, возникающий в условиях разложения рода и сложения феодального общества, когда выделяются отдельные семьи скотоводов. Однако имеющиеся источники не позволяют согласиться с подобной точкой зрения. В диссертации приводится аргументация в обоснование концепции о том, что аальный способ возник вместе с развитием кочевого скотоводства и был наиболее целесообразной формой первичного хозяйственного объединения в условиях кочевого быта, когда необходимость в свободных пастбищах для скота заставляла ограничивать число юрто-хозяйств в одном стойбище. Лишь политическая неустойчивость в степях и необходимость защиты от нападений временно приводила к созданию крупных кочевых селений типа курень (например у монголов XII-XIII в.), которые по мере стабилизации политической обстановки вновь распадались на аалы (аулы). Куренной способ кочевания был, по-видимому, известен в эпоху средневековья и предкам тувинцев.

^ Глава V. Саянское оленеводство и проблема происхождения оленеводства в Северной Азии.

В Туве в XIX — нач. XX в. оленеводством занимались восточные тувинцы, населявшие горно-таёжные районы — Тоджу и Тере-Холь. Они сочетали вьючно-верховое оленеводство с охотой, рыболовством и собирательством. Важенок доили, практиковался вольный выпас оленей. Оленеводство восточных тувинцев (тоджинцев) и тофаларов трудами предшествующих исследователей (М.Г. Левин, Г.М. Василевич) было справедливо отнесено к особому типу, получившему название саянского. Однако саянский тип, с присущими ему характерными особенностями, был представлен не только у тоджинцев и тофаларов, но и у камасинцев и окинских сойот.

Исследуя в связи с генезисом саянского оленеводства совокупность вопросов, относящихся к проблеме происхождения оленеводства у народов Евразии, автор пришёл к следующим основным выводам. Концепция Г.М. Василевич и М.Г. Левина о двух очагах одомашнивания оленя — Саянском и Забайкальском, основанная на выявленных этнографических различиях между типами оленеводства на этих территориях в формах упряжи, способе посадки на оленя, происхождении поводка и др., не находит подтверждения при историко-этнографическом анализе относящихся к данному вопросу мате-

(18/19)

риалов. Указанные особенности находят объяснение не в возникновении оленеводства в двух различных районах Сибири, а в исторической специфике развития оленеводства, которое, по всей вероятности, произошло из одного Саянского очага. Точка зрения об одновременном происхождении вьючного и верхового оленеводства, разделявшаяся исследователями этой проблемы, в числе которых А.Н. Максимов, М.Г. Левин, а до недавнего времени и Г.М. Василевич и другие, также не подтверждается имеющимися материалами.

В развитии саянского типа оленеводства имелось три основных этапа. На первом этапе происходит одомашнивание оленя, по всей вероятности, самодийскими таёжными племенами Саяно-Алтая. По-видимому, в этом процессе сыграли роль определенные традиции скотоводства, которые очевидно привнесли с собой самодийские племена, проникшие в тайгу из степных и лесо-степных районов, где они были связаны с культурами степной бронзы. На втором этапе совершается переход к преимущественному использованию оленя в транспортных целях под вьюк, создается вьючное седло, сохранившееся у оленеводов Саян до наших дней. Оленеводство становится специализированной формой, связанной с развитием хозяйственно-культурного типа охотников-оленеводов тайги и получает широкое распространение. Тюркские группы, проникшие в Саяны, ещё не осваивают оленеводства. Частично вытесненные из района Саян под давлением тюрок и кетов, самодийские племена начинают продвижение на север, будучи знакомыми только с вьючным, но не зная верхового оленеводства, что не исключало кратковременного использования оленей «под верх» женщинами и детьми. Этот этап продолжается до рубежа первого и второго тысячелетия н.э. На третьем этапе, заселившие саянскую тайгу тюркоязычные группы коневодов, осваивают вьючное оленеводство. Начинают доить оленей. Переносят на оленеводство навыки верховой езды, используя для этих целей тюрко-монгольское конское седло со стременами, а для перевозки колыбели — конское седло с перекрещивающимися дужками. В процессе формирования саянского типа оленеводства тюркскими группами в Саянах у соседей-самодийцев были заимствованы специфические черты их оленеводческой культуры. В XIV-XV вв. произошло сложение оленеводства саянского типа в тех его формах, которые известны нам по этнографическим материалам. Указанный тип оленеводства распространяется также в среде самодийских таёжных оленеводческих племён, которые находились в контакте с тюркски-

(19/20)

ми группами оленеводов. Этот процесс способствовал тюркизации самодийского населения саянской тайги.

Верховые тунгусские оленьи сёдла во всех их разновидностях восходят к вьючному оленьему седлу тунгусов, основная часть которого — его ленчик во всех своих деталях сходен с вьючным седлом саянских оленеводов, что указывает на общность их происхождения. Сравнительное изучение разновидностей тунгусских вьючных и верховых сёдел позволяет выявить генетическое развитие их формы и последовательность их распространения по Сибири. Расселение тунгусов проходило на стадии оленеводства. Причём изучение атрибутов упряжи, и в особенности конструкции сёдел тунгусских оленеводов, показывает, что распространение оленеводства шло из районов Южного Прибайкалья, где предки тунгусов находились в контакте с саянскими племенами на восток и север. В главе подробно рассматриваются этапы развития оленеводства у тунгусских народов и эволюция седла на разных этапах расселения тунгусов, в частности отмечается, что приспособление саянского вьючного седла к изменившемуся в новой экологической обстановке экстерьеру домашнего оленя (он стал мельче), произошло путем перемещения седла с середины спины на лопатки оленя и как следствие — потребовалось утолщения полок седла мешком; при использовании оленя под верх — посадке и езде с посохом, который, естественно, держали в правой руке, начинают садиться на оленя не слева (саянский способ), а справа, и, следовательно, пропускать поводок справа. Позднее, по мере освоения верхового оленеводства, вьючное седло было усовершенствовано и превращено в верховое путём укрепления на полках ленчика планок для ног. Такая форма получила широкое распространение и проникла от тунгусов к якутам и долганам.

^ Глава VI. Средства передвижения. Генезис тувинского седла и проблема происхождения седла со стременами у кочевников Азии.

Западные тувинцы использовали в транспортных целях (главным образом под верх и вьюк) лошадей, волов, яков (сарлык) и верблюдов, а восточные тувинцы оленей и лошадей. Были известны также примитивные волокуши, а в конце XIX — нач. XX в. получает распространение и заимствованная у русских телега (колёсные экипажи, знакомые предкам тувинцев, во второй половине второго тысячелетия по ряду

(20/21)

причин вышли из употребления, хотя память о них сохранялась в тувинском языке и фольклоре).

У тувинцев, в особенности у восточных, применялись также лыжи — подбитые камусом и голицы. В конструкции и названиях тувинских лыж прослеживаются древние связи как с соседними народами Саяно-Алтая, так и с тунгусской средой. Для передвижения по воде тувинцы использовали плоты, причём в районе Тере-Холя автором было обнаружено бытование очень своеобразной древней конструкции плота, не известной в других районах Центральной Азии.

В главе подробно рассмотрены роль отдельных транспортных животных в хозяйстве тувинцев, их упряжь. В связи с вопросом о генезисе тувинских верховых конских сёдел рассматривается проблема происхождения седла со стременами у кочевников Азии. С этой целью исследованы различные виды источников — письменных, этнографических и археологических, в том числе древнетюркские седла из раскопанных автором погребений могильника Кокэль.

Автор приходит к выводу, что жёсткое седло со стременами стало известно кочевникам не ранее середины 1 тысячелетия н. э. Вероятно, ещё в скифское время появились индивидуальные приспособления, облегчавшие посадку на лошадь больным, раненым и т.п. Такие односторонние (левосторонние, т.к. на коня садились слева) приспособления не могут рассматриваться как стремя, т.к. они не несли главной функции стремян — опоры для ног во время верховой езды. Жёсткие седла со стременами были, по-видимому, впервые применены в среде алтайских тюрок в VI в. и быстро распространились во время их походов на огромной территории Первого тюркского каганата. Появление жёсткого седла со стременами существенно повлияло на военную тактику. Кавалерия становится более манёвренной. Всадник мог теперь не только более успешно пользоваться оружием (например, изобретение сабли стало возможным лишь с изобретением стремян), но и преодолевать за короткий срок значительно большие расстояния, чем прежде. Всё это значительно усилило основу боевой мощи кочевников — её конницу и было причиной одной из причин активизации кочевников в степных просторах Евразии со второй половины 1 тысячелетия. Тувинские сёдла наиболее близки седлам монголов и бурят, конструктивное сходство выявляется также с некоторыми типами сёдел хакасов, киргизов, узбеков, башкир. Все указанные типы сёдел восходят к древнетюркским образцам.

(21/22)

^ Глава VII. Охота, рыболовство, собирательство. Роль присваивающих форм хозяйства у кочевых скотоводов и оленеводов.

Охота — одно из древнейших занятий населения Тувы, имело особенное значение для восточных тувинцев. Однако было бы неверно, как это делают некоторые исследователи (Менхен-Хельфен, 1931; В.И. Дулов, 1956; и др.) полагать, что оно имело хозяйственное значение лишь для тоджинцев. Между тем, в начале XX в. от 30 до 50% всех хозяйств западных тувинцев, в особенности малообеспеченных скотом, вели охотничий промысел, что впрочем было характерно и для значительной части алтайских скотоводов и некоторых групп монголов. Как у восточных тувинцев (охотой занималось свыше 90% хозяйств), так и у западных, основным направлением промысла была пушная охота, сочетавшаяся с отстрелом копытных и др. Богатые скотоводы, нуждаясь в пушнине, нередко нанимали для участия в промысле охотников, снабжая их транспортом и оружием и получая в своё распоряжение половину добычи. То же отмечено у алтайцев. На промысле тувинцы пользовались вплоть до нач. XX в. кремнёвыми ружьями, самострелами, а в XIX в. и простыми и сложными луками, умели изготовлять порох. В главе подробно характеризуются охотничьи орудия, их особенности, приёмы охоты и другие вопросы техники и организации охотничьего промысла. Автор приходит к выводу об ошибочности распространённого в литературе мнения о том, что охотничьи артели с коллективным распределением охотничьей добычи в конце XIX — нач. XX в. сохранялись у тувинцев только в Тодже. Такие артели были характерны для всей Тувы, в том числе и для центральной и западной. Они были известны и у других народов Саяно-Алтая. В работе рассматривается структура подобных артелей в различных районах Тувы и их специфика, а также организация облавных охот как у восточных, так и западных тувинцев, в которых сохранялись необычайно яркие пережитки древних приёмов охоты степных и таёжных племён, указания на которые встречаются в фольклоре и наскальных изображениях Центральной Азии и Южной Сибири.

Рыболовство имело хозяйственное значение главным образом у тоджинцев, где им занималось около 20-25% всех хозяйств. Лишь для небольшой группы Балыкчы в Юго-Восточной Туве рыболовство составляло основу хозяйственной деятельности. У тувинцев сохранялись древнейшие виды рыбной

(22/23)

ловли, в том числе затяжной петлёй, лучком, багром, острогой, а также неводами, вершой и др. В главе подробно описываются способы рыбной ловли, применяемые тувинцами.

Было развито собирательство, но его значение заметно различалось как по районам, так и по социальным группам.

Число занятых собирательством хозяйств колебалось от 18-20% в западных районах до 85-90% в Тодже.

Имеющиеся материалы убедительно свидетельствуют о том, что если для таёжного населения Восточной Тувы роль присваивающих форм хозяйства — охоты, собирательства, рыболовства — составляла основу их экономики, то для западных тувинцев, в особенности для беднейших слоёв, значение присваивающих форм хозяйства, за исключением рыболовства, также было достаточно велико и должно учитываться при анализе их экономических условий.

Касаясь значения охоты у кочевых скотоводов евразийских степей, автор приходит к выводу, что там, где это позволяла природная среда, сравнительно бедная часть скотоводческого населения, а таковая, как известно, была уже среди скифов, вела охотничий промысел, служивший подспорьем к скотоводству. Особенно характерны в этом отношении материалы по тувинцам, алтайцам (П.Н. Юхнев указывает, что у алтайцев охотничьим промыслом занималось 85,3%), монголам, у которых важную роль охоты в древности отмечали многие источники. Известно, что Б.Я. Владимирцов (1934) даже называл монголов XII-XIII вв. «не просто номадами, а кочевниками-охотниками». Несомненно, был прав Н.Н. Чебоксаров (1965), отнесший охоту к числу характерных черт хозяйственно-культурного типа кочевников-скотоводов.

^ Глава VIII. Земледелие у тувинцев. Вопросы древности земледельческих традиций у кочевых скотоводов. Южной Сибири и Центральной Азии.

В конце XIX — нач. XX в. свыше половины тувинских хозяйств сочетали кочевое скотоводство с поливным земледелием. Основные культуры — просо и ячмень занимали свыше 2/3 всех посевов. В главе в сравнительно-этнографическом аспекте исследованы орудия (примитивный плуг ‘андазын’, мотыга ‘кован’ и др.) и техника земледелия, что позволило прийти к выводу о его близости к земледелию южных алтайцев, монголов и некоторых других сопредельных народов Азии.

(23/24)

Хотя земледелие населению Тувы было известно в древности, в последнее время получила распространение точка зрения, согласно которой полеводство у тувинцев появляется лишь в XIX в. под влиянием русских или китайцев (В.И. Дулов, 1952). Делая этот вывод, Дулов исходит из того, что до XIX в. земледелие у тувинцев не отмечалось. По мнению автора диссертации, основанному на изучении письменных и этнографических источников, отсутствие подобных сведений было вызвано, очевидно, недостаточной осведомлённостью путешественников XVIII в. Есть все основания полагать, что несмотря на явный упадок земледельческой культуры у племён Тувы с середины второго тысячелетия н.э. до нач. XIX в., определённые земледельческие традиции в среде тувинцев-скотоводов сохранялись вплоть до этнографической современности. Исторические и этнографические факты, относящиеся к скотоводам Центральной Азии и Южной Сибири, свидетельствуют о том, что «чистых» кочевых народов, совершенно утративших земледельческие традиции, по-видимому, вообще не было. Даже в тех случаях, когда условия кочевания длительное время на позволяли заниматься земледелием, скотоводы сохраняли связь с земледельческими группами, причём нередко последние были представителями той же или близкой этнической среды, к которой принадлежали и кочевые скотоводы. Подобные примеры широко известны (С.П. Толстов, 1934; Т.А. Жданко, 1968, и др.). Всё это заставляет более осторожно относиться к выводам исследователей о том, что многие тюрко-монгольские народы до недавнего времени совершенно не знали земледельческих традиций. У нас нет оснований оспаривать мнение историков и этнографов о том, что развитию комплексного скотоводческо-земледельческого хозяйства некоторых народов в последние столетия, в частности у бурят и калмыков, предшествовал период, когда земледелием они не занимались. Однако несомненно определённые древние традиции земледелия у них, как и у тувинцев, сохранялись весьма длительное время. Иначе нельзя объяснить существование поныне в языках бурят, калмыков, монголов и др. народов Центральной Азии общих земледельческих терминов (хлебные злаки, плуг, серп и др.), на что вполне обоснованно обратил внимание В.С. Стариков (1966).

Прогрессивное воздействие русской земледельческой культуры несомненно уже с XIX в. способствовало развитию комплексного хозяйства тувинских скотоводов, в котором всё более существенное значение приобретало земледелие. Тем не менее, до коренных социалистических преобразований оно со-

(24/25)

храняло весьма низкий уровень. Для занятий землепашеством в условиях кочевого и полукочевого скотоводческого хозяйства были необходимы не только пригодные участки земли, но и тягловый скот и запасы зерна. Поэтому вряд ли можно безоговорочно присоединиться к существующей точке зрения, согласно которой переход к комплексному хозяйству, включающему земледелие, у кочевников являлся результатом обнищания, потери скота и т.п. У отдельных скотоводческих народов такой процесс действительно имел место, например у казахов, кочевников Золотой Орды и некоторых других (А.Ю. Якубовский, Т.А. Жданко, Г.Е. Марков, Г.А. Фёдоров-Давыдов и др.). Однако это явление отнюдь не было универсальным и закономерным для всех кочевых скотоводов. Так, у кочевых тувинцев переход к землепашеству был характерен не столько для бедняков, сколько для обеспеченных скотом хозяйств. Особенностью этого процесса у тувинцев было освоение земледелия без оседания при сохранении кочевого и полукочевого быта.

^ Глава IX. Домашнее производство и ремесло у тувинцев. Значение ремесла и его особенности в хозяйстве кочевых скотоводов Центральной Азии и Южной Сибири.

Важнейшее значение в экономической жизни тувинцев играло домашнее производство, удовлетворявшее ряд основных потребностей этих хозяйств в изделиях из кожи, шерсти и конского волоса, дерева. Оно было тесно связано с сельским хозяйством, в первую очередь со скотоводством и в меньшей степени с охотой, а в восточной Туве с оленеводством, являясь составной частью в значительной мере натурального хозяйства. Вместе с тем, некоторые виды изделий изготовлялись специальными мастерами, работавшими главным образом на заказ и даже на рынок (кузнечные изделия, решётки юрт и др.). Такое производство у тувинцев рассматривается автором как ремесленное, выделившееся из общехозяйственных занятий, но, неразрывно связанное с сельским хозяйством. Автор оспаривает, опираясь на этнографические материалы и данные переписей, вывод некоторых исследователей (В.И. Дулова и др.) о крайне малочисленности мастеров, работавших на заказы, в частности кузнецов, и приходит к выводу, что ремесленное производство в Туве в начале XX в. было сравнительно более

(25/26)

развито, чем у сопредельных скотоводческих кочевых народов, в том числе у монголов.

Для основной массы хозяйств тувинских кочевых ремесленников-скотоводов были характерны следующие черты. Специализация в одном из видов производства (кузнечество, изготовление решёток юрты и др.). Отсутствие специальных помещений для мастерских. Занятие ремеслом обычно только часть года — с весны до осени. Ремесло не являлось единственным источником существования — оно дополнялось скотоводством, реже земледелием и охотой; нередко ремесленное производство служило подспорьем к сельскому хозяйству. Ремесленное производство, хотя и было дифференцировано по отношению к домашнему производству в социально-экономическом отношении, но мастер продолжал участвовать в домашнем производстве и поэтому указанная дифференциация не была достаточно чётко выражена, тем более, что условия труда мастера в ремесленном и домашнем производстве почти не различались. В ремесленном производстве были заняты почти исключительно мужчины, в домашнем — преимущественно женщины. «Секреты» техники ремесленного производства передавались обычно по наследству сыновьям и ближайшим родственникам по мужской линии. Ремесленник принимал участие в хозяйственной жизни кочевой общины наравне с остальными её членами — мужчинами, не имея в этом отношении каких-либо преимуществ, но продукция его ремесла оставалась собственностью производителя, а не распределялась в общине.

Останавливаясь на вопросе о том, в какой мере материалы, собранные у тувинцев, отражают общие закономерности в развитии ремесленного производства у кочевых скотоводческих народов, автор рассматривает роль ремесленного производства у монголов, алтайцев, хакасов, а также у ряда народов Средней Азии. Кочевое общество не могло существовать без продуктов ремесленного производства. Оно всегда получало их в основном двумя путями. Во-первых, благодаря производству таковых в кочевом хозяйстве, во-вторых, путем обмена с осёдлыми народами (последнее дополняли или заменяли грабительские захваты продуктов ремесла или самих производителей) . Степень соотношения этих двух форм менялась в различные исторические эпохи, но они всегда имели место. Судя по материалам, характеризующим хозяйство кочевых скотоводов Центральной и Средней Азии, Южной Сибири, у всех них в той или иной мере существовало ремесленное производство, которое отнюдь не могло полностью заменить продукцию ремесла, «импортировавшегося» из других районов. Последняя

(26/27)

также не могла заменить ремесла местных производителей даже в условиях очень тесных контактов с осёдлыми цивилизациями, как это, например, имело место у гуннов. В условиях кочевого хозяйства был невозможен отрыв ремесла от скотоводства без изменения форм быта и перехода на осёдлость, а, следовательно, не мог завершиться важнейший процесс общественного разделения труда — отделение ремесла от сельского хозяйства, что являлось одной из основных причин, предопределявших патриархальный характер общественного уклада кочевников. Эта связь была выявлена ещё В.И. Лениным, который, характеризуя экономические отношения в России в первое время после революции, выделил в ней пять укладов, в числе которых он отметил патриархальное хозяйство, разъяснив, что «это когда крестьянское хозяйство работает только на себя или если находится в состоянии кочевом или полукочевом» ¹ [сноска: ¹) В.И. Ленин. Соч., т. 32, стр. 272-273.] (подчёркнуто мною — С. В.).

^ Глава X. Одежда тувинцев, её генезис. Вопросы истории костюма у народов Центральной Азии и Южной Сибири.

В реферируемой главе исследованы различные типы одежды тувинцев и проведена их классификация. Материалы по тувинскому костюму сопоставлены с одеждой древних и современных народов Азии, что позволило выделить в тувинской одежде четыре основных исторически складывавшихся комплекса: 1 — древний комплекс одежды охотников саянской тайги; 2 — комплекс домонгольских кочевников степей; 3 — монгольский комплекс; 4 — восточноазиатский комплекс. Древний комплекс одежды охотников саянской тайги, восходящий вероятно по крайней мере к энеолитическому времени, включает бытовавшую у тувинцев-оленеводов и тофаларов распашную одежду с цельным станом, раскраиваемым из одной шкуры; «тунгусский нагрудник», сохранившийся в шаманском одеянии; камусную обувь с голенищами с прямым срезом верха, пришитыми непосредственно к подошве; архаические капорообразные головные уборы; головной убор из птичьей кожи и перьев. Одежда этого типа известна также кетам, селькупам, хантам. Ближайшие параллели к ней выявляются в одежде энцев и нганасан, а также эвенков (Н.Ф. Прыткова, 1961). Связь этнической истории кетов и самодийских народов

(27/28)

с Саянами признаётся большинством исследователей. Однако до последнего времени оставалось неизвестным, что одежда т.н. «енисейского типа» имела распространение и у саянских народов, поэтому её генезис этнографы были склонны связывать с севером. Между тем, древнейший ареал распашной одежды, надо полагать, был расположен в Саяно-Прибайкальском районе, на что указывают находки здесь специфической тунгусской одежды с нагрудником ещё в энеолитическое время (А.П. Окладников). М.Г. Левин (1958) не без оснований отказывался считать нагрудник специфической принадлежностью тунгусского костюма, отмечая наличие его в одежде енисейских народов (кеты, селькупы, энцы, нганасаны и др.). Однако вряд ли можно согласиться с выводом Левина, полагавшего, что распространение нагрудника у народов енисейского Севера связано с неким «юкагирским пластом» в их этногенезе. Наличие общего Саяно-Прибайкальского пласта для енисейского типа одежды разъясняет возможность проникновения тунгусского нагрудника к указанным народам.

Древний комплекс одежды охотников Саянской тайги, сохранившийся наиболее полно в костюме тувинцев-тоджинцев и тофаларов, представлен также в одежде степных тувинцев. Проникновение элементов данного комплекса к скотоводам степей началось ещё в эпоху ранних кочевников в условиях их тесных контактов с таёжным населением Саяно-Алтая, что нашло отражение в одежде погребённых в пазырыкских курганах.

К домонгольскому степному комплексу могут быть отнесены многие разновидности тувинской одежды, в том числе распашная одежда туникообразного покроя. Близкий по типу покрой применялся при шитье одежды также киргизами, казахами, узбеками и другими народами Средней Азии и сибирскими народами — северными алтайцами, тобольскими и томскими татарами, а также обскими уграми. По-видимому, возникнув в среде земледельческих народов Передней и Средней Азии, этот тип одежды был усвоен ещё ранними кочевниками и принесён ими в Центральную Азию и Сибирь (где получил особенно широкое распространение у тюрок), а также в Восточную Азию. С одеждой указанного типа сближается также покрой изученного С.И. Руденко, войлочного кафтана из третьего пазырыкского кургана. Среди головных уборов к домонгольскому степному комплексу автор относит такие характерные для тувинцев типы как «калбак бёрт», «будээлге», «довурзак» и некоторые другие. Подобные по покрою уборы были известны древ-

(28/29)

нетюркским скотоводам Тувы. Их можно рассматривать как модификации весьма традиционных для кочевников головных уборов, известных в ещё более раннее время у кочевников Центральной и Средней Азии. К этому же комплексу следует отнести и войлочные чулки с пришивными подошвами, известные в Южной Сибири уже в скифское время, а также наборные пояса, столь характерные для древних тюрок. Домонгольский степной комплекс представлен наиболее полно в традиционной одежде степных тувинцев, но он издавна проник и к таёжным жителям, сохраняясь до начала XX в. у тоджинцев и в меньшей мере у тофаларов.

Монгольский комплекс в тувинском костюме характеризуется прежде всего правосторонним запахом одежды, использованием кушака, кожаной обуви с загнутым вверх носком и многослойной войлочной подошвой, а также распашной одеждой из шкур, которая выкраивалась с отрезной спинкой и широкими проймами для рукавов. Одежда этого покроя характерна, помимо тувинцев, для южных алтайцев и тофаларов, другие варианты этого типа известны также хакасам, бурятам и конным забайкальским эвенкам. Этот тип автор считает возможным отнести к монгольскому комплексу, т.к. будучи несомненно созданным в условиях скотоводческого хозяйства, он известен среди тюркских народов лишь у южных алтайцев, хакасов и тувинцев, в то время как его знают все монгольские народы, в том числе буряты, западные и восточные монголы. Причём у последних одежда указанного покроя совершенно не отличается от тувинской. Вместе с тем, этот покрой не типичен для костюма восточноазиатских народов.

Восточноазиатский комплекс включает различные древние и поздние элементы одежды, проникшие главным образом в две исторические эпохи — домонгольскую (гуннское и тюркское время) и маньчжурскую. К несомненно древним восточноазиатским заимствованиям относится покрой типа кимоно, который был известен центральноазиатским кочевникам уже в гуннское время. Следует отметить, что шаманский плащ тоджинцев также имел покрой типа кимоно, хотя несомненно, что покрой этих плащей очень древен, т.к. они не имеют надставных пол и использовались с нагрудником. К поздним заимствованиям относится ступенчатый (маньчжурский) вырез на левой поле, некоторые типы головных уборов и украшений одежды.

В начале XX в., особенно после революции, традиционная одежда тувинцев начала дополняться новыми элементами, связанными главным образом с влиянием русской культуры.

(29/30)

^ Глава XI. Жилища и утварь. Вопросы генезиса тувинских жилищ в связи с проблемой происхождения жилищ у кочевников Азии.

В первом разделе характеризуются традиционные тувинские жилища и дается их классификация. Автор по ряду вопросов не соглашаясь с методом классификации, предложенным А.А. Поповым (1961), подразделяет тувинские жилища XIX — нач. XX в. на три группы: 1) временные укрытия — шалаши; 2) переносные (частично или полностью) жилища — чумы и юрты; 3) непереносные жилища — каркасные многоугольные и срубные. Основным жилищем западных тувинцев была войлочная решётчатая юрта, распространённая главным образом в степных и горно-степных районах Тувы. Чум был в Тодже единственным типом переносного жилища. В степных районах чумами пользовались почти исключительно бедняки. По особенностям конструкции и способу покрытия чумы тувинцев могут быть подразделены на четыре типа: чум тоджинцев-оленеводов; чум тоджинцев-скотоводов; чум западных тувинцев с перекрещивающимися вверху жердями и чум западных тувинцев с жердями, вставленными в верхней части в круг. При описании конструкций войлочных юрт автор отмечает их локальные различия в степных районах Тувы и конструктивные особенности отдельных разновидностей юрт. Срубные жилища, известные в конце XIX — нач. XX в., были четырёх, пяти и шестиугольными. В качестве жилых построек и их убранстве отражались резко выраженные имущественные различия.

Второй раздел главы посвящён утвари. У западных тувинцев преобладала кожаная и деревянная утварь, хорошо приспособленная к кочевому быту. Историко-этнографическое изучение конструктивных особенностей тувинской утвари позволяет выявить сложный и длительный путь её развития у тувинцев в условиях формирования хозяйственно-культурного типа кочевых скотоводов. Наиболее архаичные формы восходят к быту ранних кочевников скифского времени (деревянные блюда на четырёх ножках, кожаные фляги для кислого молока и др.). Отдельные виды тувинской утвари сохранили формы, бытовавшие в гуннское время (боченки со сливом в верхней части и др.). По-видимому, основные черты, характерные для утвари западных тувинцев сложились ещё к середине первого тысячелетия н.э. в процессе завершения формирования хозяйственно-культурного типа кочевых скотоводов. Утварь тувинцев отражает их тесные и весьма древние связи с

(30/31)

тюркоязычными народами Южной Сибири, Центральной и Средней Азии, а также с монгольскими народами. Вместе с тем, в утвари имеются особенности, присущие главным образом лишь тувинцам. В оленеводческо-охотничьем быту важную роль играла берестяная утварь, некоторые формы которой, будучи весьма архаичными, восходят к культуре древнейшего населения Северной Азии.

В третьем разделе рассматриваются вопросы генезиса тувинских жилищ в связи с проблемой происхождения жилищ у кочевников Азии. Чум тоджинцев-оленеводов и тофаларов по конструктивным особенностям выделяется автором в отдельный тип жилищ народов Северной Азии, названный им восточнотувинским. В восточнотувинском чуме удаётся выявить генетическую близость с жилищем эвенков, которая прослеживается как в некоторых деталях конструкции, так и в их названиях. Вполне вероятно, что чум, конструктивно близкий к тунгусскому, был жилищем аборигенного населения саянской тайги до проникновения туда не только тюркских, но и самодийских и кетских групп, а позднее некоторые его особенности были заимствованы продвинувшимися в Саяны тюркскими группами. Юрта тувинцев относится к так называемой монгольской (или калмыцкой) разновидности, несколько отличающейся от тюркской (или киргизской). О времени возникновения разборной решетчатой войлочной юрты — одного из высших достижений материальной культуры кочевников — в литературе высказываются весьма противоречивые точки зрения. Ряд авторов относит её к весьма поздним достижениям кочевнической культуры послемонгольского времени (Н. Харузин, Б. Владимирцов, Н.П. Шастина), другие рассматривают юрту как крайне древнее явление и считают, что время её возникновения «установить невозможно, она уходит в глубь веков» (Н.М. Щепетильников, 1960). Предпринятый в диссертации анализ относящихся к данному вопросу китайских, персидских, арабских и других письменных и археологических источников позволил автору прийти к выводу, что решётчатая конструкция войлочной юрты была создана в гуннской среде, хотя в то время она, вероятно, и не была ещё разборной. Древним тюркам были уже известны юрты как со сферическим (прототип «киргизской»), так и конусовидным (прототип — «монгольский») юрты. По всей вероятности знакомство древних тюрок с лёгкой разборной решётчатой юртой, перевозившейся на вьючных животных, избавляла их от необходимости пользоваться преимущественно кибитками на колёсах, что, как мы знаем, было столь характерно ранее для скифов, а

(31/32)

позднее для монголов периода их мировой империи. В диссертации на основе анализа монгольских письменных источников обосновывается вывод, что решётчатая разборная юрта стала известна монголам лишь в XIII в., причём была, по всей вероятности, заимствована ими у тюрок через тангутов. Автор приходит также к выводу, что у кочевников евразийских степей в XIV-XV вв. были распространены юрты как с коническим, так и с высоким сферическим куполом, который в XVI в. значительно уменьшается, а позднее выходит из употребления у кочевников Центральной Азии. Выявленные этапы развития кочевнических жилищ автор использует для датировки рисунков на некоторых анонимных средневековых китайских свитках.

Приведённые в диссертации материалы дают, как полагает автор, серьёзные основания считать, что родиной разборного решётчатого жилища были степи Центральной Азии на их стыке с лесными районами Сибири. Вместе с тем, совершенствование конструкции юрты происходило в кочевнической среде евразийских степей от Восточной Европы до Восточной Азии. Несмотря на некоторые различия в конструкции, можно полагать, что «тюркская» и «монгольская» разновидность юрты имеют общее происхождение. Сохранение вплоть до нач. XX в., архаичных форм жилищ, конструкции которых можно отнести к числу исходных в развитии юрты, позволяют отнести Саяно-Алтайский район к зоне, где, возможно, возникли наиболее ранние типы решётчатого жилища.

В диссертации рассматриваются далее основные этапы развития других типов кочевнических и в том числе традиционных тувинских жилищ. Заключительная часть главы посвящена вопросам ориентировки жилищ у тюрко-монгольских народов, которая первоначально имела, по-видимому, культовое значение, и традициям разделения жилищ на две половины — мужскую и женскую.

^ Глава XII. Пища и её этническая специфика.

Особенности пищи тувинцев определялись хозяйственными условиями и традициями, важнейшее значение в характере питания имело имущественное положение отдельных семей. Главную роль в пищевом рационе скотоводов играли кисломолочные блюда, — способы приготовления некоторых из них восходят, по всей вероятности, ещё к эпохе ранних кочевников. Однако выработка большинства способов приготовления мо-

(32/33)

лочной пищи явилась следствием очень длительного их приспособления к возможностям кочевого быта степных скотоводов. Распространенное мнение, что кумыс был известен ранним кочевникам Центральной Азии, остаётся пока лишь малообоснованным предположением. Перегонка кислого молока также явление сравнительно позднее, на что уже обращала внимание У. Иогансен, и вряд ли оправдано предположение, что с этим способом были знакомы монголы ещё в первой половине XIII в. Мясная пища очень ценилась, причём почётными и наиболее любимыми блюдами были варёные бараньи крестец «ужа» и грудинка «тёш», но повседневно мясом домашних животных пользовались лишь очень немногие богатые скотовладельцы. Рыбой питались главным образом восточные и наименее имущие тувинцы. Растительная пища имела важное значение в пищевом режиме. Существование некоторых специфических блюд, приготовлявшихся из зерна ячменя, проса, пшеницы может служить одним из указаний на древность земледельческих традиций у тувинцев. Пища подавляющего большинства тувинцев была значительную часть года весьма скудной. Ещё в начале XX в. отмечены случаи гибели бедняков от голода почти в столь же трагических условиях, какие были описаны у тувинцев более чем за столетие ранее Е. Пестеревым.

Несмотря на различие хозяйственных условий и вызванные этим особенности в питании скотоводов и оленеводов-охотников, в характере, способах приготовления блюд и их названиях у тех и других было много общих черт, что указывает на тесные этнокультурные связи западных и восточных тувинцев в длительном процессе формирования тувинской народности. В этнической специфике пищи выявляются как присущие лишь тувинцам особенности, так и прослеживаются культурные связи с другими тюрко-монгольскими народами, в том числе алтайцами, якутами, киргизами, монголами, бурятами и др.

(33/34)

Часть третья. Общественные и семейные отношения. Духовная культура. ^

^ Глава XIII. Вопросы специфики общественных отношений у тувинских кочевых скотоводов и оленеводов.

В XIX — нач. XX в. в Туве господствовала военно-феодальная система, установленная маньчжуро-китайскими завоевателями. Ею определялось административное устройство, официальное законоположение, назначение должностных лиц, налогообложение и др. Она оказывала влияние на характер социальных отношений у тувинцев. Маньчжуро-китайское иго было тяжёлым бременем для тувинских аратов и вызывало с их стороны мужественное сопротивление, что нашло достаточно полное отражение в ряде работ (В.И. Дулов, X.М. Сейфулин, В.М. Иезуитов, В.Ч. Очур, Ю.Л. Аранчын и др.).

Хотя общественные отношения в Туве и привлекали внимание исследователей (В.И. Дулов, Л.П. Потапов и др.), пришедших к выводу об их патриархально-феодальном характере, тем не менее отдельные весьма важные стороны социальной организации тувинцев остались недостаточно разработанными, в особенности это относится к специфике производственных отношений в среде скотоводов и оленеводов-охотников, формам общины у них, структуре рода и патрономии. Этим вопросам уделено главное внимание в реферируемой главе.

Характеризуя весьма распространённые у скотоводческих народов Азии (якуты, монголы, алтайцы, киргизы, казахи и др.), производственные отношения, возникавшие в результате сдачи богатыми хозяйствами скота на выпас и доение беднякам, автор приходит к выводу, что социальное содержание форм эксплуатации, основанных на этих отношениях,

(34/35)

было весьма различным и показывает на примере анализа тувинских материалов, что такие отношения в преобладающем большинстве случаев имели характер кабальной зависимости, которая не всегда может рассматриваться как феодальная (Ю.И. Семёнов, 1968), в других — были проявлением отношений феодального типа с чертами барщинной эксплуатации, в третьих — являлись чисто капиталистическим способом извлечения прибавочного продукта. Отношения, основанные на эксплуатации были господствующими, вместе с тем следует иметь ввиду, что сдача скота на выпас и доение иногда была вызвана соображениями более целесообразной организации труда двух близких по имущественному положению хозяйств, а в некоторых случаях не только по форме, но и по существу являлась выражением родственной взаимопомощи.

В исторических и этнографических работах нередко говорится о «родах» у тувинцев-скотоводов в конце XIX — нач. XX в. (Е. Яковлев, Ф. Кон, В. Дулов и др.), причем к ним нередко относят различные административные группировки, сохранявшие этнонимические названия. Автор показывает, что у западных тувинцев в конце XIX — нач. XX в. «роды» даже в их генеалогических формах почти совершенно не сохранялись. В отличие от западных тувинцев, у тоджинцев, в особенности у оленеводов, вплоть до нач. XX в. сохранялся агнатный род «сёёк» (кость). Роды восточных тувинцев имели свои названия, были экзогамными и несли некоторые экономические и идеологические функции. Различия, прослеживаемые в уровне развития социальной организации у тувинских скотоводов и оленеводов-охотников, объясняются тем, что относительная изоляция последних и господствовавшие у них формы хозяйства способствовали сохранению пережитков более архаичных социальных институтов.

Подробно характеризуя впервые отмеченный у тувинцев Е.К. Яковлевым обычай раздела добычи («ужа»), автор рассматривает его как пережиток стадии разложения родового общества в специфических условиях охотничьего быта.

В социальной жизни тувинцев важное значение имела аальная община, к сожалению недостаточно исследованная в работах этнографов и историков. Это проявлялось, в частности, в том, что нередко к общине относили и такие социальные группы, которые состояли из хозяйства бая и обслуживавших его бедняков. Автор по ряду признаков, в частности, на основе особенностей производственных отношений в различных аалах, выделяет среди них три типа объедине-

(35/36)

ний, из которых два он относит к общине, а один к байскому хозяйству. Аальные общинные объединения нередко имели признаки патронимической организации, хотя в конце XIX — нач. XX в. для большинства аалов были свойственны особенности, характеризующие их как соседские общины. Более выраженными были черты патронимии, обнаруженные автором в аалах тофаларов, социальная организация которых очень близка к исследованной у тувинцев-тоджинцев. Аальные общины, состоявшие из нескольких совместно кочующих семей, образующих определённую социальную единицу, известны у широкого круга скотоводческих народов Азии на всем протяжении существования кочевничества. Они возникли вместе с появлением кочевых форм быта. Длительное время в таких объединениях важную роль играло кровное родство глав семей, входивших в патронимию. Именно с патронимией, а не с родом, надо полагать, связаны появляющиеся у ранних кочевников Саяно-Алтая (скифское время) цепочки курганов. Однако социальная сущность аальных общин различалась на разных этапах исторического развития — от патронимических коллективов с ядром из кровных родственников по мужской линии, как мы это наблюдаем, например, у тофаларов в XIX в., до соседских общин у тувинцев.

^ Глава XIV. Семья и брак.

Для тувинцев в этнографически обозримый период были характерны малые семьи, с господствовавшей в подавляющем большинстве из них моногамией. Вместе с тем, вплоть до начала XX в, сохранялись некоторые явления, связанные с более ранними формами семейно-брачных институтов, которые проявлялись, в частности, в сравнительно большой свободе добрачных отношений, пережитках матрилокальности и специфике классификаторской системы родства, подробно исследуемой в данной главе, сорорате и левирате, а также в родовой экзогамии, сохранявшейся у восточных тувинцев. С формами брака, предшествовавшими сложению индивидуальной семьи, были связаны и распространенные в прошлом у многих народов обычаи, дожившие у тувинцев до XIX в. и дававшие право на половую связь младшего брата с женой старшего брата при его жизни. Среди обычаев, характеризующих добрачные отношения молодёжи, автор рассматривает игру празднество «ойтулааш», имеющую параллели у ряда земледельческих народов, но ранее у кочевников не описан-

(36/37)

ную. Некоторые особенности ойтулааш находят своё разъяснение в весьма древних традициях, восходящих, по мнению автора, к явлениям группового брака и дуально-родовой организации.

По полевым материалам, собранным автором, дано подробное описание свадебной обрядности и отмечена её локальная специфика у скотоводов и оленеводов. Тувинцам был известен калым и приданое, причём их применение имело различные формы, включая калым в виде отработки за жену в семье её родителей. В ряде случаев калым и приданое сводились фактически к почти равному обмену материальными ценностями между семьей жениха и невесты, что зафиксировано у ряда древних и современных скотоводческих народов (С.М. Абрамзон и др.).

В реферируемой главе охарактеризованы основные особенности тувинской семьи, её структура, роль женщины в ней, положение и воспитание детей. Среди кочевников Азии наиболее ранние параллели к обычаям тувинцев, связанным с воспитанием ребёнка, наречением ему имени и исчислением возраста (зафиксированных не только в живом быту XIX — нач. XX в., но и в эпосе), прослеживаются у древних тюрок, что находит своё объяснение в этногенетических связях последних с тувинцами и служит дополнительным подтверждением таковых.

^ Глава XV. Народные знания. Фольклор. Игры.

В системе выработанных многовековым опытом народных знаний тувинцев важную роль играл календарь. Двенадцатилетний цикл, которым пользовались главным образом скотоводы, восходит, по всей вероятности, к той древнетюркской среде, которая участвовала в тувинском этногенезе. Характерно, что у тоджинцев, как и тофаларов, двенадцатилетний цикл не получил распространения, что находит объяснение в специфике их этнокультурного развития. Если у западных тувинцев названия месяцев связывались с временами года, то у оленеводов они отражали не только календарные изменения природы, но и хозяйственный цикл охотников-собирателей без каких-либо указаний на оленеводство, что является дополнительным свидетельством в пользу древности календаря. В названиях месяцев тоджинцев прослеживаются параллели с календарями сопредельных народов Саяно-Алтая.

(37/38)

В главе рассматриваются народная медицина, представления о природе, мерах длины, объёма, способы отсчёта времени и др. и их обусловленность многовековой трудовой практикой.

Второй раздел главы посвящён устному поэтическому творчеству и народной музыкальной культуре. Фольклор тувинцев очень богат и представлен различными жанрами, в числе которых эпические произведения, сказки, песни, пословицы и поговорки и др. Устное поэтическое творчество тувинцев, в особенности эпос служат важнейшим историко-этнографическим источником. В тувинском эпосе, изучению которого особенно много внимания уделял Л.В. Гребнев, прослеживается древнейший пласт, отражающий культуру древнетюркских предков тувинцев до второй половины 1 тыс. н.э., а также напластования других эпох, раскрывающие специфические особенности этнического развития тувинского народа и его связи с кочевыми скотоводческими народами сопредельных стран — алтайцами, монголами, бурятами и др. В преданиях тувинцев удаётся проследить реальные события, связанные с этногенетическими процессами и начальным периодом борьбы с маньчжурскими завоевателями. Традиционная народная музыка, в изучении которой особенно велика заслуга А.Н. Аксёнова, основана на пентатонике, песня была одноголосна, мелодии преимущественно протяжные. Своеобразным явлением музыкальной культуры тувинцев является «горловое» пение, сходные формы которой известны также у монголов и алтайцев. Для музыкальных инструментов было характерно мягкое сравнительно тихое звучание. Инструментальная музыка была двуголосна и одноголосна. В реферируемой главе описаны музыкальные инструменты, их локальные особенности, обычаи, связанные с их применением и вопросы их происхождения у тувинцев. На развитие тувинской музыки оказали влияние как традиции местных южносибирских племён, так и восточноазиатская музыкальная культура. Заключительный раздел главы посвящён народным играм. У тувинцев особенно большую популярность имели шахматы, получившие распространение в древности и отличавшиеся рядом специфических особенностей, сближающих их с монгольскими. Весьма архаичными являются игры с использованием лодыжек животных, восходящие по-видимому к эпохе ранних кочевников. Среди традиционных спортивных игр следует отметить борьбу хуреш, близкие параллели которой известны у многих скотоводческих народов Азии.

(38/39)

^ Глава XVI. Декоративно-прикладное искусство.

Исторически сложившиеся формы декоративно-прикладного искусства тувинцев отличаются большим своеобразием и, вместе с тем, отражают длительные связи с народами сопредельных стран Азии. Скульптура малых форм (резьба па камню и дереву, художественное литьё), получившая развитие преимущественно у западных тувинцев, имеет весьма древние истоки, причём некоторые, по-видимому, восходят к искусству ранних кочевников. Вместе с тем, прослеживаются и сравнительно поздние влияния, в том числе связанные с восточноазиатским культурным очагом. По своим стилистическим особенностям скульптура малых форм тувинцев наиболее близка мелкой пластике монголов.

Исследование тувинского орнамента позволяет прийти к заключению, что длительно господствовавшая точка зрения о его восточноазиатском происхождении, ошибочна. В тувинском орнаменте могут быть выделены четыре последовательно развивавшихся историко-культурных комплекса: архаический, раннекочевнический, позднекочевнический, поздний. Причём лишь для позднего комплекса характерно господство восточноазиатских мотивов. Каждый из этих комплексов связан с определёнными этапами в этнической истории Тувы. Многие орнаментальные формы, заимствованные в процессе культурного взаимодействия у соседних народов, были в значительной мере переработаны в тувинской среде и в модифицированном виде могут рассматриваться как специфически тувинские. Орнаментальное искусство таёжных и степных тувинцев имеет существенные различия. У восточных тувинцев (тоджинцев) представлен почти исключительно архаический комплекс, сложившийся у степных и таёжных племён ещё в эпоху неолита и бронзы. Три последующих историко-культурных орнаментальных комплекса развились лишь в искусстве тувинцев центральных, южных и западных районов в условиях хозяйственно-культурного типа скотоводов-кочевников степей. Весьма показательно, что несмотря на длительное этническое и культурное взаимодействие тувинских таёжных охотников-оленеводов со скотоводами-кочевниками, до недавнего времени сохранялись существенные различия в их орнаментальном искусстве, что обусловлено как консервативностью орнаментальных форм, так и весьма тесной связью орнаментального искусства с хозяйством, с характером производственной деятельности, а не только с этносом.

(39/40)

^ Глава XVII. Религиозные верования.

Официальной религией тувинцев был буддизм в его ламаистской форме, получивший у них распространение лишь в последние столетия. Однако вплоть до начала XX в. у тувинцев продолжали сохранять важную роль добуддийские верования. В главе рассматриваются промысловый и семейно-родовой культы, шаманство и вопросы его генезиса, погребальные обряды.

Промысловый культ проявлялся у тувинцев главным образом в различных магических запретах и обрядах промысловой магии, его составной частью был распространённый в Туве культ гор и культ воды. Существование последнего может служить одним из указаний на древность рыболовства. Целый ряд обычаев, связанных с почитанием домашнего очага и женских духов-покровителей, зафиксированных у тувинцев в XIX — нач. XX в., могут рассматриваться как пережитки семейно-родового культа. В XIX — нач. XX в. промысловый и семейно-родовой культы частично слились с шаманством, однако их независимое происхождение от шаманства, подтверждается особым положением в системе идеологических представлений тувинцев, что характерно и для других народов Сибири (С.А. Токарев).

На основании письменных источников можно утверждать, что по крайней мере с начала II тысячелетия в Южной Сибири и Монголии, в том числе у предков тувинцев, существовали развитые формы шаманства: шаманские функции были сосредоточены в руках отдельного лица — шамана, он совершал камлания, во время которых пользовался бубном, впадал в экстаз, общался с духами, совершал поездки в мир духов на коне.

Шаманство тувинцев по ряду признаков, главным образом характеризующих атрибуты культа, подразделяется автором на два типа: 1 — распространённый в восточных таёжных районах — Тодже, Тере-Холь (восточнотувинский таёжный тип); 2 — характерный для скотоводов степных и горно-степных районов (западнотувинский тип). Изучение идеологии и атрибутов тувинского шаманства обнаруживает его связь с широким кругом сибирских народов: тюркоязычным населением Саяно-Алтая, якутами, бурятами, эвенками, кетами и некоторыми самодийскими народами (селькупами, энцами, нганасанами). Так западнотувинское шаманство сближает с эвенками, селькупами, нганасанами, энцами, бурятами, кетами упот-

(40/41)

ребление рогов на головном уборе, хотя в отличие от упомянутых народов употреблялась не железная корона, а медные рога, пришитые к повязке. Бубны восточных тувинцев имеют черты сходства с бубнами тофаларов, кетов, селькупов, части хантов, хакасов, эвенков, бурят. По конструкции некоторые бубны западных тувинцев очень сходны с бубнами южных алтайцев. С алтайским, а также с монгольским шаманством тувинское шаманство связывает употребление перьев на головном уборе, жгуты, символизирующие крылья, изображение змей и др., с алтайским — резные изображения человеческих голов на рукоятке бубна. Таким образом, тувинское шаманство имеет те или иные черты сходства с шаманством народов, этническая история которых была связана с горной страной Саян, причём в шаманстве западных тувинцев гораздо более заметны связи с шаманством Алтая и Монголии, что вызвано большим влиянием алтайских тюрок и монголов в этногенезе центральных и западных тувинцев, чем восточных. Почти полное сходство шаманства восточных тувинцев с тофаларский, а также существенные элементы сходства с шаманством самодийских народов, в том числе расселённых на крайнем севере (нганасаны), объясняются участием самоедоязычных групп в этногенезе восточных тувинцев, а также ближайшим этническим родством последних с тофаларами. Вполне вероятно, что некоторые особенности в оформлении костюма восточнотувинских шаманов (например изображение костей) восходит к древнему самодийскому населению восточной Тувы, вошедшему в состав тоджинцев.

В тувинском шаманстве, как впрочем и в шаманстве бурят, алтайцев, эвенков, заметно влияние религий Востока, в особенности буддизма. Влияние буддизма на тувинское шаманство отмечали путешественники конца XIX — начала XX в. (Ф. Кон, П.Е. Островских и др.). Вполне вероятно, что представление о нескольких мирах, с господствующими в них божествами, характерное для тувинского шаманства, также сложилось под влиянием религий Востока.

Заключение. ^

В заключении резюмированы основные выводы, относящиеся к вопросам происхождения и исторической этнографии тувинского народа, а также охарактеризованы современные этнокультурные процессы в Туве.

(41/42)

Великая Октябрьская социалистическая революция положила начало новому высшему этапу в истории тувинского народа. В Тувинской Народной Республике (1921-1944 гг.) были заложены основы некапиталистического развития к социализму. После вступления Тувы в состав СССР были завершены социалистические преобразования в сельском хозяйстве, произошли коренные изменения в быте и культуре тувинцев (коллективизация и переход на осёдлость кочевых скотоводов и таёжных оленеводов, ликвидация неграмотности и др.), их социальной структуре, что проявилось в значительном повышении удельного веса колхозного крестьянства, росте численности рабочего класса, интеллигенции, в окончательном исчезновении такой социальной прослойки как служители культа и др.

Быстрое развитие социалистической экономики и культуры в Туве оказало очень существенное прогрессивное влияние на этнические процессы. Важнейшее значение для национальной консолидации имело государственное строительство (Тува вошла в состав СССР в 1944 г. на правах автономной области РСФСР, с 1961 года преобразована в Тувинскую АССР). Расширение и укрепление экономических и культурных связей между отдельными районами способствовало преодолению былой разобщённости отдельных локальных групп тувинцев. Распространение единого литературно языка, — на котором печатаются газеты, книги, идут передачи радио, ведется преподавание в национальной школе, — ускорило стирание в тувинском языке диалектных различий. Вместе с тем, идёт процесс сближения тувинцев с другими народами Советского Союза и прежде всего с русским народом, проявляющийся, в частности, в массовом стремлении к освоению богатств русской и общесоветской культуры, в растущем знании русского языка значительной частью тувинцев (Н.А. Сердобов, 1968). Одним из проявлений современных этнических процессов в Туве является возрастающее число межнациональных браков.

В заключение отмечена также роль отдельных традиций, сохраняющих своё значение в современной единой национальной культуре тувинского народа.

Тувинская социалистическая нация смогла за сравнительно короткий срок достичь больших успехов в своём развитии прежде всего благодаря осуществлению на практике ленинской национальной политики и огромной помощи, оказанной тувинцам всеми народами Советского Союза.

(42/43)

Опубликованные работы автора по теме диссертации. ^

I. История этнографического изучения тувинцев.

1. Краткая история этнографического изучения тувинцев, в кн.: «Проблемы антропологии и исторической этнографии Азии», М., 1968, стр. 240-255.

2. Антропологические и этнографические исследования Феликса Яковлевича Кона, — «Советская этнография», 1965, №4, стр. 116-128; Феликс Яковлевич Кон как этнограф, — в кн.: «Очерки истории русской этнографии, антропологии и фольклористики», т. III [ТИЭ, Т. 91], М., 1968, стр. 196-220.

3. Этнографические исследования Н.Ф. Катанова у тувинцев и других тюркоязычных народов, в кн.: «Очерки истории русской этнографии, антропологии и фольклористики», т. IV [ТИЭ, Т. 94], М., 1968, стр. 31-44.

II. История и археология (палеоэтнография) Тувы.

4. Тува в эпоху первобытнообщинного строя, в кн.: «История Тувы», т. I, M., 1964, стр. 18-34.

5. Тува в период разложения первобытнообщинного строя, в кн.: «История Тувы», т. I, M., 1964, стр. 35-54.

6. Племена Тувы во II в. до н.э. — V в. н.э., в кн.: «История Сибири», т. I, Л., 1968, стр. 253-257.

7. Соотношение культур и этноса скифского и гунно-сарматского времени в Туве, в кн.: «Тезисы докладов и сообщений на конференции по вопросам скифо-сарматской археологии», М., 1966, стр. 93-94.

8. Археологические раскопки в Туве в 1953 г. — «Учён.зап. ТНИИЯЛИ», вып. 2, Кызыл, 1954, стр. 140-154.

9. Памятники скифского времени в западной Туве. — «Учён.зап. ТНИИЯЛИ», вып. 3, Кызыл, 1955, стр. 78-102.

10. Археологические исследования в Туве в 1955 г., — «Учён.зап. ТНИИЯЛИ», вып. 4, Кызыл, 1956, стр. 33-40, 195-198.

11. Памятники казылганской культуры. В кн.: «Труды Тувинской комплексной археолого-этнографической экспедиции Ин-та этнографии АН СССР», т. 2, М.-Л., 1966, стр. 143-184.

12. Некоторые итоги работ археологической экспедиции Тувинского НИИЯЛИ в 1956-1957 гг., — «Учён.зап. ТНИИЯЛИ», вып. 6, Кызыл, 1958, стр. 217-247.

13. Памятники в могильнике Кокэль конца первого тысячелетия до н.э. — первых веков н.э., в кн.: «Труды Тувинской комплексной археолого-этнографической экспедиции Института этнографии АН СССР», т. 2, М.-Л., 1966, стр. 185-291 (совм. с В.П. Дьяконовой).

(43/44)

14. Памятники второй половины первого тысячелетия в Западной Туве, в кн.: «Труды Тувинской комплексной археолого-этнографической эксп. Ин-та этнографии АН СССР», т. 2, М.-Л., 1966, стр. 292-347.

15. Некоторые вопросы истории древнетюркской культуры (в связи с археологическими исследованиями в Туве), — «Советская этнография», 1966, №3, стр. 60-81.

16. Курганы и стела с древнетюркской надписью в урочище Хербис-Баары. — «Учён.зап. ТНИИЯЛИ», в. 10, Кызыл, 1963, стр. 264-267.

17. Средневековые осёдлые поселения и оборонительные сооружения в Туве. — «Учён.зап. ТНИИЯЛИ», вып. 7, Кызыл, 1959, стр. 260-274.

18. Древний Пор-Бажин, — «Советская этнография», 1964, №6, стр. 103-114.

III. Этногенез и историческая этнография тувинцев, а также другие проблемы, рассматриваемые в диссертации.

19. Очерк этногенеза тувинцев, — «Уч.зап. ТНИИЯЛИ», вып. 5, Кызыл, 1957, (3 авт.л.).

20. Тувинцы-тоджинцы, М., 1961, (20 авт.л.).

21. Тувинское шаманство, М., 1964 (ок. 1 авт.л.).

22. Современное камнерезное искусство тувинцев, — «Советская этнография», 1954, №3, стр. 31-37.

23. Этнографическая экспедиция в Юго-восточную Туву, — «Советская этнография», 1954, №2, стр. 163-169.

24. Народные способы металлического литья у тувинцев. «Советская этнография», 1956, №4, стр. 148-152.

25. Некоторые вопросы этнической истории тувинцев-тоджинцев. «Краткие сообщ. Ин-та этнографии АН СССР», вып. 29, 1958, стр. 90-94.

26. Род и кочевая община у восточных тувинцев, — «Советская этнография», 1959, №6, стр. 80-86.

27. Об исторических границах расселения кыргызов в Южной Сибири. «Уч.зап. ТНИИЯЛИ», вып. V, Кызыл, 1957, стр. 215-219. (О кыргызах Тувы) — в кн. «Труды киргизской археолого-этнографической экспедиции», т. 3, Фрунзе, 1959, стр. 124-126.

28. К вопросу о саянском типе оленеводства и его возникновении, «Краткие сообщ. Ин-та этнографии АН СССР», вып. 34, 1960, стр. 54-60.

29. К этнической истории хакасов (бельтирский шаманский бубен с изображением оленей). — «Сов. этнография», 1963, №2, стр. 92-97. (совм. с Б.О. Долгих).

30. Die Schamanentrommel der Tuwa und die Zeremonie ihrer „Belebung“ в кн.: „Glaubenswelt und Folklore der Sibirischen Völker“, Budapest, 1963, стр. 359-367.

31. К истории ранних форм семейно-брачных отношений («ойтулааш» у тувинцев), «Сов. этнография», 1964, №2, стр. 123-125.

32. Об облике древних тюрков, в кн.: «Тюркологический сборник», М., 1966, стр. 177-188 (совм. с М.В. Крюковым).

33. Прикладное искусство тувинцев, — «Уч.зап. ТНИИЯЛИ», вып. 21 [11], Кызыл, 1964, стр. 257-270.

34. Орнамент в народном искусстве тувинцев, — «Сов. этнография», 1967, №2, стр. 45-61.

(44/45)

35. Родовая структура и патронимическая организация тофаларов, — «Сов. этнография», 1968, №3, стр. 60-67.

36. К вопросу о происхождении оленеводства (об одной параллели в культуре киргизов и тувинцев-оленеводов), в кн.: «История, археология и этнография Средней Азии», М., 1968, стр. 360-362.

37. Происхождение и развитие форм седла со стременами у народов Евразии, в кн.: «Тезисы докладов на заседаниях, посвящённых итогам полевых исследований 1965 года», М., 1966, стр. 44-47.

38. Личное имя, термины родства и прозвища у тувинцев, в кн.: «Ономастика», М., 1969, стр. 125-132.

В список не включены переводы трудов автора на иностранные языки; отдельные статьи, написанные в соавторстве; рецензии на работы по Туве. Всего автором опубликованы по теме диссертации 49 работ общим объёмом ок. 70 авт.л.

Работы автора по исторической этнографии тувинцев, находящиеся в печати.

1. Тувинское народное декоративно-прикладное искусство (18 авт.л., изд. «Наука», план выпуска 1969 г.). [История народного искусства Тувы, 1974]

2. Историческая этнография тувинцев и проблемы этнокультурной истории кочевников Азии (хозяйство и материальная культура), (25 авт.л., утв. к печати).

3. Проблемы этногенеза тувинцев, в кн.: «Труды VII Международного конгресса антропологических и этнографических наук», т. V, (изд. «Наука», план выпуска 1969 г.).

наверх

главная страница / библиотека / обновления библиотеки